Тёмные самоцветы

— Нет, — сказал Ракоци. — Нет. Ничего такого не нужно. Сводить мелкие счеты — увольте; это не для меня. Цель моя лишь одна: исправно служить королю, которому я присягнул, и никакой отец Погнер не в силах тут что-либо изменить.

— Возможно, но он будет очень стараться, — возразил мрачно Борис, слегка задыхаясь от напора встречного ветра. — Отец Погнер в Москве, король Стефан в Польше. — Остановившись, он пробуравил спутника взглядом. — В защите нуждается не только ваша жена.

— О, у меня ведь есть Роджер. Он достойный боец, могу вас уверить, — сказал Ракоци с нарочитой беспечностью, спокойно выдерживая пристальный взгляд черных глаз. — Без него я уже был бы мертв раз так с полсотни, если не более.

Борис недовольно кивнул, однако лицо его несколько смягчилось.

— Стало быть, это малый не промах. — Он повернулся и двинулся дальше, увязая в глубоком снегу. — Но и ему не дано толочься при вас все время. Ему нужно спать, есть и так далее. Его легко можно где-нибудь подстеречь и, хм, обезвредить, чтобы потом — уже без помех — добраться до вас.

Ракоци хохотнул.

— Борис Федорович, я ведь тоже чего-то стою. И уж как-нибудь прослежу, чтобы с Роджером ничего не стряслось.

— Как-нибудь… — проворчал Годунов, хмуря брови, — Жизнь, я вижу, пока еще вас не трепала.

— Вы и вправду так думаете?

Годунов не ответил, крестясь на надвратную икону Спасителя, а в пределах Кремля, как ни в чем не бывало, заговорил о предстоящем визите посланника шведского короля.

* * *

Письмо Василия Шуйского к двоюродному брату Анастасию Шуйскому, написанное на родном для обоих языке.

«Князь Анастасий! Любезный мой сродник! Прости мне оплошку в моем разговоре с тобой! Вот уже несколько месяцев ты не кажешь ко мне глаз, что меня очень тревожит. И день ото дня все сильнее и сильнее. Да, я бываю несдержан, горяч, но нам нельзя друг без друга. Дело Шуйских того от нас требует, и ты должен бы ведать о том.

Возможно, ты вдруг решил, что я более не нуждаюсь в тебе, раз нанял себе слугу-толмача, способного толковать иностранные письмена? Ах, Анастасий Сергеевич! Грешно тебе думать так! Разве могу я доверить стороннему человеку то, что должно оставаться лишь промеж нас, князей Шуйских? Разве я столь уж глуп? Мы оба знаем, к чему приводит подобное легкомыслие. Подумай сам, могу ли я заместить тебя каким-то слугой? Подумай — и выкинь из головы, столь безрассудные мысли. У тебя нет никаких резонов для них.

Разумеется, мы с тобой часто сваримся. Такова уж людская природа. Все мы видим одно, но по-разному о том судим: всяк взирает на мир со своей колокольни и всяк сам себе голова. Однако разве мы можем позволить себе из-за подобных нескладиц забыть о чаяниях, какие лелеет наш род? Нет, и ты сознаешь это не хуже, чем я. Мы оба радеем о славе и возвышении Шуйских, и оба уже немало сделали для того. Можем ли мы отвернуться один от другого, когда наша цель столь близка? Не важно, кто достигнет ее, — главное, чтобы это был кто-то из нас. Один возвеличится — с ним воспарят остальные, с радостью в сердце и упованием на Христа. Все это сбудется, если мы будем едины, если мы станем друг другу во всем помогать. Иного пути у нас нет, все иное — измена тому, чем живут и дышат все Шуйские, а из Шуйских сейчас сильны много более, чем кто-либо, лишь ты, Анастасий, да я.

А посему давай-ка увидимся, только тайно, чтобы до времени никого не дразнить. Поговорим ладком и обсудим, как нам потихоньку, без лишнего шума устранить все препоны, встающие у нас на пути. Ты ведь трешься сейчас при дворе, и в друзьях твоих много бояр, какие, быть может, мечтают возыметь над собой государя более сильного, чем скудный разумом Федор. Им надо лишь намекнуть, в какую сторону обратить свои взгляды, и у тебя есть возможность сплести для нас эту сеть.

Слуга, который доставит тебе это письмо, глух, нем и грамоты не разумеет. Что ты ему ни велишь и что с ним ни передашь, он все исполнит и сохранит это в тайне навечно, как хранят камни следки древних птиц. Он предан мне словно пес и доберется с твоим посланием до меня, даже если я окажусь в глубочайшей из всех пучин света.

Пусть Господь и впредь будет к тебе благосклонен, и да пребудешь ты гордостью нашего рода с сей поры и до Судного дня.

Василий».

ГЛАВА 3

Апрель вступал в свои права робко, словно не веря, что кто-либо этому рад, и почки на ветвях городских деревьев распускались неохотнее, чем всегда. Горожане, глядя на них, пожимали плечами и вновь погружались в обыденную суету.

Ракоци, не желавший зависеть от капризов московской погоды, превратил часть своей конюшни в некое подобие европейской оранжереи, приказав разобрать над ней крышу и установить вместо нее рамы, затянутые промасленным пергаментом, пропускавшим солнечные лучи. В расставленных вдоль стен кадках и конских кормушках, щедро наполненных черно- и красноземом, пустили побеги молодые растения, жадно стремящиеся к приглушенному верхнему свету. На ночь рамы с пергаментом накрывали сколоченными из досок щитами, и слуги с неудовольствием выполняли эту работу, несмотря на солидный прибавок к обычному вознаграждению за труды.

Четверо хмурых малых, осторожно спускавшиеся с крыши, думали только об ужине и в наступающих сумерках не заметили, как мимо них в конюшню проскользнула их госпожа. Ксения шла с гордо вздернутой головой, но глаза ее были тревожны.

Ракоци, разжигавший масляные светильники, приостановился и внимательно посмотрел на нее, ничем не показывая, что удивлен нежданным визитом.

— Входите, Ксения Евгеньевна, — сказал он приветливо. — Если позволите мне продолжить, здесь станет намного светлее.

Она стояла в проходе, озадаченная увиденным, потом выдохнула:

— Как тут хорошо!

— Благодарю, — сказал Ракоци, возвращаясь к светильникам. — Я еще не закончил всего, но сделана уже добрая половина.

— А они говорят… — начала было Ксения, но запнулась.

Они! Вечно — они. Ракоци внутренне передернулся.

— Что же? — спокойно спросил он.

На щеках ее вспыхнул румянец.

— Что у вас тут… — Она замолчала опять.

— Кладбище? — Ему удалось замаскировать иронией горечь.

Ксения красноречиво потупилась, потом прикоснулась к листьям тимьяна и наклонилась, чтобы вдохнуть их аромат.

— Вы устраиваете здесь сад?

Ракоци усмехнулся.

— Можно сказать и так. — Скорее, землехранилище, добавил он про себя. Все лучше, чем прятать карпатскую землю в дубовых ящиках и кожаных сундуках, разжигая и так уже сделавшееся назойливым любопытство прислуги.

— Разве это не сад? — спросила она, склоняясь над кадкой, в которой росла молодая березка.

— Королева Англии или Папа Римский определенно согласились бы с вами. Я же — алхимик, и эти растения нужны мне больше для дела, нежели для услаждения глаз, — произнес он мягко, раздумывая, что же заставило ее прийти на задворки, где русским боярыням вообще не пристало бывать. — Например, вон та ива, когда подрастет, позволит получать из ее коры средство для облегчения страданий от мышечных болей и лихорадки.

Она кивнула — скорее для того, чтобы показать, что слушает, — мало вникая в смысл его слов, и нахмурилась, глядя на ряд ушатов с сине-зелеными луковицеобразными всходами.

— Что это такое? Я видела нечто подобное… еще в детстве в деревне.

— Китайские маки, пока совсем юные, — пояснил Ракоци. — Когда они вызреют, из них можно будет готовить сироп для утоления боли при серьезных ранениях. У меня он был, но кончился, когда я вправлял Неммину перелом.

— Он очень страдал, — напомнила Ксения.

— А без снадобья мучился бы много больше, — спокойно возразил Ракоци, зажигая последний светильник и поворачиваясь. — Лекарство из анютиных глазок тоже хорошее средство от боли. Не столь сильное, как настойка из мака, но более действенное, чем ивовая кора.

Сделав еще шаг к нему, Ксения глубоко вздохнула.

— Ференц Немович, — сказала она, чуть помедлив. — Мне нужно поговорить с вами. Пожалуйста. Выслушайте меня. Я решила, что должна все вам сказать, хотя у меня были сомнения.

— Вот как? — Ракоци загасил свечу и поставил ее на бочонок с ламповым маслом. Его темные глаза потеплели.

Теперь, когда все внимание мужа было направлено на нее, Ксения снова заколебалась.

— Я… я давно ношу в себе это… с месяц, наверное… или больше… — Она отвернулась так резко, что край ее сарафана чуть было не опрокинул горшок с можжевельником. — Боже милостивый! Я так неуклюжа.

— Ничего страшного, — ласково произнес он. — Продолжайте, прошу вас.

— Я пыталась сказать вам все это и раньше, но вы были заняты или… были со мной… и я… и мне не хотелось… — Она всплеснула руками. — Это так скверно, что я…

Ракоци потянулся и тронул ее за плечо.

— Не стоит так мучиться, Ксения. Успокойтесь. Я вас не съем. Говорите.

Она — опять резко — повернулась к нему, но держалась по-прежнему на расстоянии.

— Да, ведь вы так добры… а я… я неблагодарная дура. Не понимаю, отчего вы не бьете меня. Но неустанно благодарю за то Господа и Пречистую Деву.

На этот раз отвернулся он.

— Я слишком хорошо знаю, что такое побои. И повторяю, что никогда не причиню вам зла.

— Вы можете и передумать. — Голос Ксении задрожал. Она глубоко вздохнула. — Я и сама на вашем месте не снесла бы предательства в своем доме.