Темные зеркала

К моему столику пробирается некто со стаканом пива в руках и я чувствую легкое раздражение оттого, что уединение мое будет нарушено, и вот этот тощий человек с кустистыми бровями уже выбрал меня своей жертвой. Он собирается вести бесконечные разговоры о погоде и политике, и сейчас мне остается лишь заглотнуть остывший кофе и спешно покинуть прохладное помещение, спасаясь от невыносимой трескотни.

Несмотря на то, что в кафе пустовала целая куча столиков, он направлялся ко мне, как видно, не сомневаясь в моей готовности завести с ним разговор. «Я ему понравился. О, Боже!» На протяжении всей жизни мне приходилось нравиться великому множеству людей, причем никого из них взаимность не интересовала. За их симпатию я был вынужден платить своим временем и покоем, сочувствовать их проблемам и выслушивать их советы. И все это только потому, что имел несчастье им нравиться. Случалось, я запирал двери, но настойчивые звонки заставляли зажимать уши, отключать электричество и вырывать из розетки шнур телефона. Я часами сидел, будто арестант в темной квартире, содрогаясь от стука в дверь, боясь подойти к окну, потому, что точила тайная мысль об обиде, какую может испытать человек, вдруг понявший, что его не хотят видеть. Не мой навязчивый посетитель, а я – чувствовал себя виноватым. Но почему-то ни разу я просто не сказал: «Извините, занят!» или «Я не желаю тебя видеть, ты мне надоел». Я ненавидел свою слабость и успокаивал себя тем, что это лишь издержки «хорошего воспитания», не позволявшего послать живого человека туда, где, по мнению многих, он и должен находиться.

И вот этот, сидящий напротив незнакомец, кажется мне чем-то вроде квинтэссенции всех моих мучений. И вновь болтовня, вместо блаженного покоя.

– Я не представляюсь, – говорит он. – Это не в моих правилах – называть себя. Что такое имя, как не набор звуков, призванный включать ваше внимание? предпочитаю обходиться без таких кнопок, на которые может нажать любой.

А разве я жду каких-либо расшаркиваний? Вовсе нет. Я чувствую глубокое отвращение к этому самодовольному хлыщу, но продолжаю молчать, упорно рассматривая тусклую пленку на поверхности кофе. Мои пальцы гладят крышку стола. Поначалу мне это даже нравится. Под толстым слоем лака угадывается благородное дерево, со всеми его темными прожилками и сучками. Потом я начинаю понимать, что стол притворяется деревянным – под блестящим лицом угадывается нутро – пропитанные клеем опилки, опилки, которые существуют на самом деле, в отличие от миллиметрового иллюзорного слоя. И тогда я понимаю, что обманное дерево раздражает меня едва ли не более чем незапланированная беседа. Оказываясь во власти двойственного первого впечатления, я радуюсь, что нашел более сильное оправдание своей раздражительности – стол, если перенести на стол все свое негодование, то незнакомец, право, оказывается уже не такой помехой. А он говорит что-то, и мне кажется, что я пропустил хороший кусок его излияний. Я поднимаю глаза и смотрю ему прямо в лицо. Его взгляд обращен ко мне, но ни выражает он ни жадного любопытства, ни назойливого ожидания. Он не задает вопросов, чтобы бесконечно ожидать ответов. Он сам знает ответы и взгляд его неподвижно глубок и ясен. Вопросов он не задает – он отвечает.

– Нет, – говорит он, – я не одинок, если вы имеете в виду общечеловеческое бытовое понятие. Но ваш вопрос предвосхищает наш разговор, и мне неприятно, что я вынужден оправдываться. Нет, повторяю я – я не одинок. У меня есть все, что положено человеку – жена, дети, друг.

И пока я лихорадочно пытаюсь вспомнить, не задал ли я, действительно, какого-либо вопроса, он продолжает, словно спешить выговориться, пока его не прервали:

– И я бы мог удовлетвориться этим. Но... печаль многосложна, – грустно повторяет он.

Красивая фраза пригвождает меня к стулу. Я люблю красивые фразы, и эта – одна из них. Я хочу услышать продолжение. Поэтому вместо того, чтобы попросить счет, заказываю еще одну чашку кофе.

– Кругозор человека определяется количеством используемых слов и понятий. Чем их больше, тем многогранней восприятие. Если же их круг узок, то происходит, своего рода, замещение – расширяется инстинктивное животное чувствование, – мой собеседник усмехается. – Там, где я бы мог получать интеллектуальное удовольствие – некто скучает, но стоит ему присесть за накрытый стол и вот, он уже удовлетворен и душа его не знает противоречий. Не поймите меня неправильно, я тоже не против хорошего стола, но на закуску я предпочитаю оставлять другие лакомства.

Мне не нравится его эстетское презрение, потому что оно по определению нравиться не должно. Однако, другая часть мой души с этим соглашается. Я даже позволяю себе испытать этакую мстительную радость.

– Конечно, с каждым можно найти общий язык и даже убить время, – продолжает он. – Но, будет ли это общение справедливым? Ты сделаешь все, чтобы понять этого каждого и будешь говорить на его языке, но достойно ли это для тебя? Болтать, чтобы провести время о чем угодно... Ах, увольте! Это даже не альтруизм, а глупость.

У меня вырывается невольный вздох. Я готов откланяться, сказав, что не хочу толкать его на глупость и бесплодное времяпрепровождение. Я чувствую себя униженным. И не могу доискаться причины этого щемящего чувства. Я опять унижен мимолетной фразой малознакомого человека.

– Сядьте, – говорит он, – однако, какая чувствительность... Разве я стал бы говорить, если бы не рассчитывал на понимание?

– Вы мне льстите, – мрачно отвечаю я, – я ничем не заслужил вашего доверия. Я просто молчал – а вы говорили.

– Вы поняли меня (я видел по вашим глазам) и это задело вас. Значит ли это, что я прав? И не оказывались ли вы в подобной ситуации? Знаю, оказывались. И что же, ваш собеседник трещал без умолку, а вы лишь кивали головой, даже не вдумываясь в его слова. И на настойчивые вопросы отвечали что-то автоматически. Почему? Потому, что нечего было сказать? Потому, что предмет разговора был слишком сложным?

– Потому, что мне было скучно, – рявкаю я, – потому, что пятьсот раз пережеванная тема неинтересна. Потому, что это всегда только их проблемы, а я на них плевать хотел!

– Но вы все понимали? Не оставалось ли при этом каких-то загадочных мест, непонятных вам?

– Если бы... – со стоном отвечаю я. – Да я бы полжизни отдал за какую-нибудь загадочную фразу, которая удержала бы мое внимание.

Но я все понимал. Еще бы. Чёрта мне в этом понимании! В разговоре должна работать мысль, а не язык.

– Язык – тоже не последнее средство для передачи мысли, – ехидничает он. – Но почему вы верили сказанному слову? Вы ведь верили?

– Верил, – признаюсь я. – Верил, что пишу неправильно, неинтересно, плохо. Бросал писать. Бросал все. Ненавидел их, но не мог не верить.

Он странно смотрит на меня:

– А вы не думали, почему это они так говорят? Потому, что это, действительно, плохо или есть какие-то другие причины, не имеющие ни к вам, ни к вашей писанине никакого отношения? А ваше дело – издаться и посмотреть, что из этого выйдет. А потом уже решать провальная вещь или нет. Не перечитывая. Слышащий услышит. Дурак назовет дураком – ну и пусть, какое мне до него дело. А тот, кто умнее поправит или промолчит, мысленно продолжая разговор, споря или соглашаясь.

– А художественная ценность? – не выдерживаю я. – Кто определит, имеет ли вещь художественную ценность?

– Вы и замахнулись! Время решит, но это будет позже.

– И все?

– А вы бы хотели сейчас и сразу? Могу утешить только одним – графоманы не сомневаются. Если вас посещают сомнения – это уже некое рациональное зерно в вашей работе. А насчет оценок... Что ж приведу два примера из личной, так сказать, практики. Как я уже говорил, у меня есть жена. В высшей степени достойная женщина. Может быть, даже один из лучших экземпляров своего племени. И рассуждает так разумно. У нее много друзей и все ее любят. За советом приходят. А как она за всех переживает. Ночь не спит если там у господина Х вскочил прыщ на лысине, или господина У покинула жена. Все уже по домам разошлись, а она все переживает. Удивительная женщина! Я часто говорю ей: «Киса, прочти-ка мои новые стишки. Ну, что скажешь?» «О-о-о! – ответит она, едва взглянув на листок, – прекрасно, дорогой!» И всегда так «прекрасно, дорогой». Еще бы, ведь нет у меня на лысине прыща (у меня и лысины-то нет), и жена меня не бросила – вот она, рядом сидит. Значит, все в порядке и стихи прекрасны. Это ли не определении художественной ценности? Вот, когда бы я попал в разряд несчастных... Удивительная женщина! – он кривится словно от зубной боли. – Словом, как оценщиком ею можно свободно пренебречь.

Но у меня есть еще и друг (я не завожу косой десяток друзей, мне и одного хватает). Мне очень повезло, что у меня есть еще и друг. Очень хороший человек. Но у него есть маленький изъян. О, совсем малюсенький – он физик. А, поскольку, физика всегда согласовалась только с сухими фактами и вечно отрицала всяческие заблуждения, он по инерции и отрицает все. То есть абсолютно все. Любая моя, даже ничего не значащая фраза для него – сигнал. Он садиться на своего конька и начинает разбивать наголову каждое слово и успокаивается только тогда, когда ему нальют выпить. Однажды он два дня мучил меня безумными рассуждениями о спектре, прочитав в одном из моих рассказов «сине-оранжевая шевелюра», и доказал, в конце-концов, что шевелюра была темнозеленой. Я вынужден был согласиться с ним, чтобы отдохнуть в тишине. Конечно, без оппонента в разговоре скучно, но когда это превращается в самоцель... Это не утоляет голод, как не заменит настоящий табак бумага, пропитанная никотином. Однажды он спросил: В чем смысл любования луной? «Но почему же не получить удовольствие от созерцания красивого явления», – ответил я. «Чушь, – мгновенно отреагировал он, – это не рационально потому, что нельзя использовать практически».