Темный Империум

Его губы задрожали, но он не издал ни звука. Дух Соккота почти дошел до эльдар и уже поднял лазружье, чтобы вырубить разведчика. Полковник уставился на наваждение, его зыбкий мир был на грани между сном и реальностью. Почему этот призрак несет не то оружие? Надо урегулировать вопрос!

Но где-то на глубоких, рациональных уровнях сознания, Сот понимал, что это был не дух Соккота, а послушник храма, о котором раньше говорил Ярендар, мелкая деталька замысла Императора. А оружием было не лазружье, а подсвечник. Подсвечник опустился на голову эльдар в ту же секунду, что и тьма на полковника.

На сей раз отключка длилась дольше и, когда Сот очнулся, его несли по лестнице. Голова раскалывалась. Его душа неслась к Императору? Сверху на него глянул кто-то, бледный в ярком свете. Сот опознал инсигнию на воротнике. Значок гвардейского медика.

Полковник моргнул и шевельнул губами, пытаясь сказать что-то. Медик, явно обеспокоенный, решительно сказал ему: «Не пытайтесь говорить, сэр. Вы сильно ранены, но мы Вас поставим на ноги. Противника отбросили. Подкрепления подошли и капитан Годдиш занимается организацией зачистки».

Сот слабо качнул головой. Боль была ужасной, но он чувствовал, что должен это сказать. Он снова шевельнул губами, но теперь слабый сипящий голос был слышен: «Предупреди его!».

«Предупредить кого, сэр?» — нахмурился непонимающий медик.

«Предупреди Годдиша. Скажи… скажи, чтобы следил за мелкими частями. Скажи, что мелкие шестеренки решают».

Медик посмотрел на своего товарища, поднимавшего верх носилок. «Думаю, полковник бредит».

Ангелы Роберт Эрл

Переводчик: Surt

Это случилось почти сорок зим назад, но я еще помню. Иногда, правда, вспоминать тяжело. В теплых лучах летнего солнца или в чаду таверны, в окружении знакомых лиц, это кажется лишь сном или стариковской байкой, ставшей почти реальной от рассказов.

Но когда прошлой зимой пришли волки, все было ясным, как летнее небо над полями. И когда Мари лежала при первых родах, память была тем единственным, что не дало мне застыть в страхе.

Когда это случилось, Пастернак был меньше, чем сейчас, куда меньше. К северу от речки ничего не было, кроме тени мельницы, а все домики и даже мастерские были надежно спрятаны за частоколом. Они кучковались у поляны, задами к миру, но между их крепкими фасадами мы могли видеть битву между верхушками дальних деревьев и ветром.

Сам частокол был тогда выше. Так было надо, потому что нас тогда волновали куда худшие вещи, чем цены на урожай. Император, да защитят Его боги, тогда еще не начал вычищать лес. А лес был близок.

Время от времени, лежа в кроватях, мы слышали крики, разносящиеся во тьме ночи, дикие крики, не человеческие и не животные. Когда на них стало невозможно не обращать внимания, совет и остальные люди встретились на поляне.

Там, среди уютных запахов дыма, похлебки и навоза, они пили и спорили день или где-то так. Потом они решили сделать то, что решали сделать всегда — послать патруль. Но посылали всегда при свете дня и без особого желания. Иногда патрули возвращались с триумфом, неся с собой тушки кроликов или даже оленя, но в основном они просто возвращались в спешке.

Они были глупцами, что не стали искать врага, прежде чем тот нашел нас, но я не могу их за это винить. Кто из нас не предпочел бы натянуть одеяло на голову и надеяться на лучшее?

Однажды осенью тень леса выросла. Слухи бежали по узким дорогам и стремительным рекам, слухи о северном колдовстве и прячущихся новых приверженцах ужасного искусства.

Один из тощих призракоподобных следопытов, что изредка брели по дороге в город, остановился в деревне на достаточное время, чтобы перепугать нас всех. Он рассказал историю об огнях в небе, огромных огненных вспышках, способных соперничать с северным сиянием, о деревнях, найденных таинственно заброшенными и преданными огню, об ужасных раздвоенных следах двуногого существа на остывающем пепле.

После его ухода, все говорили друг другу, что он был безумцем или лжецом, и что чего еще можно ожидать от следопыта? Но даже я заметил, что после ухода этого человека патрульные держались ближе к дому и еще чаще прикрывали глаза на что-либо. Они даже перестали отшучиваться. Потом, когда убили Малленса, патрули из Пастернака вовсе перестали отправляться.

Малленс был старым покрытым шрамами быком в обличье человека. Он прибыл в деревню за два года до этого, все еще в залатанной форме алебардщика, и, думаю, мы с братом лишь чуть больше боялись его, чем наши родители.

Даже ольдермен Фаузер потерял дар речи, когда старый вояка крепко, до побеления суставов, сжал его руку и позволил двум мощным боевым псам, составлявшим все его имущество, обнюхать штаны нового соседа.

Несмотря на свои странные манеры и южный акцент, Малленс скоро стал известным в Пастернаке. Его гончие притаскивали множество диких кабанов, которых он позволял жарить для всей деревни в обмен на то, чтобы нажраться пива. Когда такие пиршества заканчивались и тихо дотлевали угольки костра, он наполнял наше воображение будоражащими кровь рассказами о смерти и славе из тех времен, когда он служил в великом войске Императора.

Еще более радостным было то обстоятельство, что он нанимал любого, кому нужны были деньги. Километра за три к западу от деревни лежал древний полустанок с парой запущенных полей, который Малленс выкупил себе на пенсию. Поскольку он всегда спрашивал совета у деревенских, равно как и платил их сыновьям за помощь, вся деревня гордилась тем, как Малленс перестроил раскрошившиеся каменные стены сторожки и расчистил землю, на которой та стояла.

К нему настолько привязались, что когда старый солдат не появлялся в деревне целых две недели, патруль почти охотно отправился посмотреть, не случилось ли с ним чего.

Хотя тогда я был юнцом, я никогда не забуду угрюмое молчание по их возвращении к семьям и шок, что въелся в них, словно запах дыма. И вид, и звуки, издаваемые Густавом Кузнецом, железоликим и железоруким, когда он закашлялся и метнулся в свою хибару. Я пытался убедить себя, что стоны и рыдания, которые мы слышали, исходили от жены кузнеца. Мысль о том, что крепчайший человек сломался, была слишком уж сбивающей с толку.

Ни один человек из тех, что пошли на ферму Малленса, а позже сожгли ее дотла, никогда не рассказывал о том, что же они там нашли. Ныне, все похороненные в святой земле у деревенского святилища, они и не расскажут. Но за годы я ухитрился собрать вместе все отрывки тихих бесед и речи мямлящих пьяниц, которых быстро затыкали товарищи. Я могу сказать немного, но и этого достаточно, чтобы подкинуть парочку мыслей, что за кровавый кошмар обнаружили эти люди.

Я знаю, что, среди прочего, они нашли Малленса на ферме — ну или то, что от него осталось. Его обглодали до костей, но даже упав, он не выпустил оружия. Пальцы скелета намертво сжали древко окровавленного копья. Даже сейчас, картина наполняет меня чем-то вроде боязливого удивления.

Его собак нашли лежащими с обеих сторон от него. Их разорванные и искореженные трупы несли свидетельства отчаянного сопротивления, оказанного псами. Они погибли, как и жили — смелые и верные. Немногие люди могут надеяться на такую эпитафию, и мои глаза до сих пор застилают слезы, когда я вспоминаю об этих славных животных.