Темный карнавал (сборник)

Он нагнулся, взял меня за подбородок и заставил поднять голову, чтобы долгим, проникновенным взглядом заглянуть мне в глаза.

— Да ты никак обиделся?

— Нет, — сказал я дрогнувшим голосом.

— Ну и ладно. Ты уж извини. Это розыгрыш, дружок, примитивный розыгрыш. — Он по-приятельски ткнул меня в плечо.

Тычок вышел совсем легким, но показался мне ударом кувалдой, потому что я был на взводе.

— Лучше бы его не было, этого розыгрыша. Лучше бы в газете была настоящая рецензия.

— Не спорю, дружок. На тебе лица нет. Меня…

Вокруг дома облетел ветер. Оконные стекла звякнули и зашептались.

Без всякой видимой причины у меня вырвалось:

— Банши. Это она.

— Да пошутил я, Дуг. Со мной держи ухо востро.

— Как бы то ни было, — сказал я, глядя в окно, — она там.

Джон рассмеялся:

— Ты, похоже, ее видел, а?

— Это юная, прекрасная девушка, которая от холода кутается в шаль. У нее длинные черные волосы и огромные зеленые глаза, лицо — как снег, точеный финикийский профиль. Вам такие встречались, Джон?

— Пачками, — захохотал Джон, но уже не так громогласно, остерегаясь подвоха. — Черт побери…

— Она ждет, — сказал я. — У главной дороги.

Джон неуверенно поглядел в окно.

— Это был ее голос, — продолжал я. — Она описала вас или кого-то очень похожего. Только имя назвала чужое — Уилли, Уилл, Уильям. Впрочем, я и так понял, что это другой человек.

Джон задумался:

— Юная, говоришь, да еще красивая, и совсем близко?..

— Красивее не встречал.

— С ножом?..

— Безоружная.

— Ну что ж, — выдохнул Джон, — думаю, имеет смысл выйти, перекинуться с ней парой слов, как ты считаешь?

— Она ждет.

Он двинулся к выходу.

— Надо одеться, там холодно, — сказал я.

Когда он натягивал пальто, мы опять услышали снаружи эти звуки — совершенно отчетливые. Стон, рыдание, стон.

— Подумать только. — Джон уже взялся за ручку двери, чтобы я не заподозрил его в малодушии. — Она и вправду совсем близко.

Он заставил себя повернуть ручку и распахнул дверь. Ветер со вздохом влетел в дом, принеся с собою еще один слабый стон.

Стоя на границе холода, Джон вглядывался в темноту, где исчезала садовая дорожка.

— Стойте! — закричал я в последний момент.

Джон остановился.

— Я не договорил. Она действительно рядом. И ходит по земле. Но… она мертва.

— Мне не страшно, — отозвался Джон.

— Верю, — сказал я, — зато мне страшно. Оттуда возврата нет. Пусть во мне сейчас клокочет ненависть, но я вас никуда не отпущу. Надо закрыть дверь.

Опять этот стон, потом плач.

— Надо закрыть дверь.

Я попытался оторвать его пальцы от медной шишки, но он вцепился в нее что есть мочи, наклонил голову и со вздохом повернулся ко мне:

— А у тебя неплохо получается, парень. Почти как у меня. В следующем фильме дам тебе роль. Будешь звездой.

С этими словами он сделал шаг в холодную ночь и бесшумно затворил дверь.

Когда под его подошвами скрипнул гравий, я задвинул щеколду и торопливо прошелся по дому, выключая свет. Стоило мне войти в библиотеку, как в трубе заныл ветер, который спустился по дымоходу и переворошил в камине темный пепел лондонской «Таймс».

Я зажмурился и надолго прирос к месту, но потом встрепенулся, взбежал по лестнице, перемахивая через две ступеньки, хлопнул дверью мансарды, разделся, нырнул с головой под одеяло и услышал, как городские куранты пробили в ночи один раз.

А отведенная мне спальня затерялась высоко, под самым небом: если бы хоть одна живая — или неживая — душа вздумала скрестись, стучать, барабанить в парадную дверь, шептать, молить, кричать…

Кто бы это услышал?

За хозяина глоток да глоток на посошок!

Родился, допустим, у кого-то младенец — так ведь пройдет чуть ли не целый день, пока весть об этом отстоится, созреет и разнесется по зеленым ирландским просторам, чтобы достичь наконец ближайшего городка и ближайшего паба, то бишь заведения Гибера Финна.

Но если, допустим, кто-то умер, над полями и холмами загремит целый симфонический оркестр. Грандиозное «тра-та-та» грянет над всей округой, эхом отражаясь от графитовых дощечек для записи заказов и подталкивая завсегдатаев к опасной фразе: «Налей-ка еще».

Так случилось и в этот жаркий летний день. Не успел паб открыться, проветриться и принять посетителей, как Финн увидел сквозь распахнутую дверь клубы дорожной пыли.

— Это несется Дун, — пробормотал Финн.

Дун-гимнобежец был местной знаменитостью: он ухитрялся смыться из кинотеатра до первых звуков ненавистного государственного гимна, а также первым разносил любые вести.

— А вести-то нынче недобрые, — пробормотал Финн, — Уж больно резво бежит!

— Эге! — крикнул Дун, прыгая через порог. — Конец, преставился!

Столпившиеся у стойки завсегдатаи повернулась в его сторону.

Дун наслаждался своим превосходством, держа их в неведении.

— На-ка, выпей вот. Может, тогда язык развяжется!

Финн сунул стакан в загребущую лапу Дуна. Тот, промочив горло, начал обдумывать, как изложить факты.

— Сам, — наконец выпалил он, — лорд Килготтен. Преставился. Еще и часу не прошло!

— Боже милостивый, — тихо сказали все хором. — Упокой его душу. Славный был старик. Доброго нрава.

Ибо лорд Килготтен, сколько они себя помнили, ходил по тем же полям, выгонам и амбарам, не минуя и это питейное заведение. Его кончина стала событием такого же масштаба, каким в свое время было отплытие норманнов-завоевателей назад во Францию или вывод чертовых британцев из Бомбея.

— Прекрасный был человек. — Финн выпил за его светлую память. — Даром что каждый год мотался в Лондон, аж на две недели.

— Сколько ему было? — спросил Брэнниген. — Восемьдесят пять? Восемьдесят восемь? Мы-то думали, его срок давно подошел.