Темп

Подобные предложения, сформулированные в том или ином виде, ему приходилось выслушивать уже не первый раз. Он смеялся над ними и ускользал. В действительности же единственно, чего они от него хотели, чтобы он не выбросил на рынок те немногие акции, которые у него еще оставались, что могло бы способствовать прогрессирующему тайному сокращению капитала, в результате чего концерн рисковал выйти из борьбы утратившим контрольный пакет акций. Впрочем, сделай он что-то в этом роде, его добыча была бы невелика.

Группа, сопровождаемая Ретной, еще не вернулась. Арам получил подтверждение этому от портье, мужчины с маленькими золотыми ключиками, сверкавшими на лацканах его ливреи, а также в регистратуре, где в первый раз ему было названо имя девушки: мадемуазель Сер. Ретна Сер. Он несколько раз повторил про себя это имя, чтобы привыкнуть к нему. Ретна Сер… Он спустился в «Гиг», хотя прекрасно знал, что ее там быть не могло. Потом, выпив в баре кофе по-ирландски, он поднялся к себе и уселся перед телевизором. Время от времени он подходил к окну, чтобы каждый раз снова убедиться, что три черные машины на стоянку еще не вернулись. В конце концов он лег.

— Синьор Мансур?.. О! Даю вам синьору Робертсон… prego… viene subito. [65]

Он мгновенно проснулся от удивления. Каким это ветром Дорию могло занести в Рим или на Капри? Спасается бегством от катастрофы? Почему с ним говорят по-итальянски?..

— Darling, [66] это ты? Мне обязательно нужно тебя видеть.

— Но где ты?

— В Лондоне! Где я могу еще быть?

— А кто сейчас говорил?

— Уго, понимаешь!.. Гениальный… божественный!

65

Пожалуйста… сейчас (итал.).

66

Милый (англ.).

— Уго?

— Уго Карминати!.. Разве может быть другой? Он здесь, за моим столом, справа от меня… Если бы ты видел всех, кто нас окружает… всех этих людей… Арам, происходит просто невероятное…

— А фильм?

Она выразила такое удивление, как если бы сломались Тельстар или все находящиеся в работе телетайпы. Удивление от того, что он еще не знал всего в мельчайших подробностях. Он получил право услышать ее победную песнь, выделяющуюся из гама приглашенных в какой-то ночной ресторан, которые пришли отпраздновать ее триумф и одновременно позлословить на ее счет. Он видел все это, словно находился сейчас там. А впрочем, почему бы и не принять изложенную ею версию, то есть что зал, стоя, устроил ей овацию, пока шли титры в конце фильма. Нужно же ей иметь хотя бы, например, этот талант, если уж у нее так плохо все получается в постели и еще хуже на кухне. Только этот триумф, который только что состоялся, он был уже в прошлом.

— Арам, ты меня слышишь? Мне нужно тебя видеть. Мне нужно с тобой поговорить. Уго тоже хочет с тобой поговорить. Уго Карминати.

Из-за образа несколько взбалмошной дамочки, немного в духе Dolly Sisters, [67] какой она иногда представала, выглянула другая Дория Изадора: грозная деловая женщина, внимательно вглядывавшаяся в будущее и откликавшаяся на имя Робертсон.

— Он хочет с тобой поговорить… об одном фильме. Тщетно попытался он тянуть время: что может рассказать ему этот Уго про какой-то фильм?

67

Популярный в 30-е годы американский ансамбль варьете.

— Он хочет сделать фильм с тобой.

— Со мной?

— Ну, то есть о тебе. Постарайся понять… о твоей жизни. Это же просто фантастика, такой тип, как ты… и все, что можно извлечь из того, что с тобой случилось. А ты, ты совсем ничего не делаешь, чтобы тобой занимались, лежишь себе спокойно, как камень.

— Себе что?

— Себе спокойно.

— А мне послышалось покойник.

— Не шути. Уго решил делать этот фильм. Он тоже исключительный тип. Продюсеры ему отваливают сколько он захочет. Значит, договорились: через три дня мы прибываем, и ты подписываешь. Сценарий уже готов. Представляешь, со всем тем, что им удалось разыскать про тебя, это не составило труда. Да расшевелись ты наконец, Арам, дорогой, скажи что-нибудь!

— Я предпочел бы еще поспать. Поговорим об этом потом.

— Так я говорю ему: да. А завтра сообщу новость журналистам: Возвращение Арама Мансура… Арам — одинокий чемпион.

— Ложись-ка ты тоже спать. Тебе надо попросить Орландо измерить давление. Ты вот-вот взорвешься.

— Не забудь, Дагипе, через три дня, в пятницу. Я тебе сообщу точно время прибытия. Приезжай к самолету. Это не так трудно, ты нас найдешь. Если бы ты видел, сколько цветов я получила: просто невозможно войти в комнату.

— А как Хасен? — спросил Арам, прежде чем положить трубку.

— Спит в углу, на стуле. Это выше его сил.

Когда он положил трубку, то в который раз подумал: «Сумасшедшая, эта женщина сумасшедшая!» Ему достаточно было констатировать факт, и это избавляло его от необходимости подробно изучать то, что происходит в голове Дории. «Что ж, хорошо, что так получилось с ее фильмом, — подумал он. — Хотя бы в этом отношении у него есть свобода, нечто вроде отсрочки. А что касается остального, то не нужно даже обращать внимания». И он тотчас заснул снова, не позволив нависшей над ним угрозе проникнуть в мозг.

Он узнает этот свет. Самое первое пробуждение. Золотистый пейзаж, в окне вода и небо, а в нем самом легкое головокружение, оставшееся от ночи. Прозрачная субстанция вибрирует, наполняется отражениями и легким ветром и как бы поднимается к нему, заливая комнату. Это какая-то очень легкая пыльца, которая оседает на листьях, взлетает над изгородями, пробегает по поверхности воды, пересекает ванты, тросы, реи. Эта картина, что бы он ни делал, что бы с ним ни стало, останется для него картиной утра.

Фактически единственного утра, которое он когда-либо прожил и разделил с другим человеком, с другим живым существом, утра, от которого он сохранил таинственным образом усиленное ощущение еще одного присутствия, еще одной жизни, бьющейся в унисон с его собственной. Такое отчетливое видение, что следовало бы его унести в смерть как полное ее опровержение, как абсолютную очевидность.

Пейзаж с контурами, смягченными утренней негой. Пейзаж, отвергающий углы, пропасти, разрывы, руины, которые посещают с фонарем, пейзаж, в котором деревья, даже выстроившись в два одинаковых ряда, никак не похожи на кладбищенскую аллею. Юный пейзаж, изобретенный специально для того, чтобы навевать на него лень, советовать ему не шевелиться, словно давая понять, что здесь, в постели, ничего плохого, кроме счастья, с тобой не может случиться. Пейзаж, который перелезает через подоконник, приходит за ним, как за детьми, что прячутся в лесу, в глубине своих воображаемых убежищ. Достаточно лишь солнцу слегка приблизиться к предметам и начать пить накопившуюся влагу, заставляя выпрямляться каждую былинку, как снова начинается настоящее. Настоящее, вернувшееся к своим истокам. Все здесь подлинно, как и в его памяти. Это утро в виде гимна, вошедшее к нему через открытые двери балкона, пришло через эту большую старомодную оранжерею, висящую над пустотой, где когда-то сидела царица, а потом еще та императрица, такая тоненькая в своем траурном платье и со своей тоненькой тенью, что все недоумевали, дать ей фиалки или, может быть, чулки, чтобы она их штопала.

Он узнает все это даже как бы еще не открывая глаз. Если бы он приподнялся на локте, ему было бы трудно переносить ставший ослепительным свет, солнце, изгоняющее облака, которые кажутся такими же ненастоящими, как те, нарисованные на полотне и предназначенные для того, чтобы прятать за ними технические приспособления в тех старых импровизированных театрах, где, завязав ему глаза, его водили за руку и ставили на сцене лицом к публике. Однако здесь никто не задает ему вопросов. Никто не торопит его с ответом. Так же как когда-то давным-давно. И то же самое зарево. Пока он замечает озеро лишь в виде отдельных фрагментов, в виде отдельных участков поверхности, на которой легкий ветер приподнимает чешуйки, как на кольчуге, которую юный воин повесил на ветку, чтобы без одежды пробежаться по берегу.