Тень мачехи. Том 1

«…И пароход», – мысленно добавил Сергей. Слушая излияния Слотвицкого, он в нужных местах показывал свою реакцию: кивал, вздыхал, разводил руками. А сам напряжённо думал. Предложение сделано, это ясно. Второго не будет. Если согласиться вступить в партию, стать техническим кандидатом и, согласно сценарию, проиграть эти выборы – его выдвинут на следующие. И уже не в качестве «технаря». Партии нужны свои люди во власти. А если учесть, что следующие выборы – в Московскую областную думу, то… Можно сорвать джекпот. Нужно соглашаться, и немедленно.

Только вот насчёт примерного семьянина Горе Горевич ошибается. Теперь это уже не так. С другой стороны, кто узнает о Вике? До выборов еще много времени, и особого интереса к его персоне никто не будет испытывать как минимум полгода.

– …не перестаёт быть важным! – продолжал вещать Слотвицкий. – Ведь партия – это своего рода кузница кадров. И, конечно, фильтр, который обязан отсеивать всякие нечистоты, представляя избирателям только достойнейших из достойных! И мы лучше миллионов избирателей понимаем, какой кандидат достоин поддержки, а какому просто необходимо обеспечить провал. Люди сами в этом не разберутся. Люди верят рекламе, обещаниям, показухе. Людей можно купить. Запудрить им мозги. Поэтому мы обязаны вмешаться. Согласны со мной, Сергей Ольгердович?

– Безусловно! – ответил Волегов. – Более того, я уверен, что смогу принести пользу, и готов много работать на посту депутата.

Он выделил последнее слово, давая Горе Горевичу понять: да, согласен, но на «технаря» – лишь сначала.

– Я рад, что мы друг друга поняли, – осклабился Горе Горевич. – Вы можете прямо сейчас заполнить анкету и заявление на вступление в сторонники. У меня все бланки с собой. А через пару недель мы вас примем в члены партии, и можно будет двигаться дальше.

Глава 6

Сергей вышел из дверей министерства довольно поздно. Заводя свой серебристый «порше», подумал: жаль, так и не выбрал время позвонить жене. Анюта, наверное, уже спит. Завернуть в ресторан, поужинать?

Нет. Он устал. И отчего-то пустота в душе… Ему безмерно захотелось домой. Хороший ужин не так важен, найдется же хоть что-то в холодильнике. Главное – увидеть жену, убедиться, что с ней всё в порядке.

Обогнув Лубянку, Волегов погнал машину по Новой площади, через весь Китай-город. Свет уличных фонарей заливал улицу жёлтым, дробился на черной корке уродливых сугробов, оплывавших на обочине. Широкое полотно дороги было бесснежным, устланным лужами – будто кто-то разбил на небе огромное зеркало и сбросил вниз его осколки. Это казалось красивым, но Волегов подумал, что на самом деле асфальт – грязный, а дорогу хорошо бы включить в план ремонта. В понедельник нужно зайти к Тищенко по этому поводу, пусть пошевелит своей задницей.

«Да, Волегов имеет вес, и в Министерстве это знают», – удовлетворённо хмыкнул Сергей и вывернул руль, объезжая еле ползущую «копейку». Так же он управлял и своей жизнью – уверенно, властно, не допуская просчётов и легко обходя тех, кто двигался в том же потоке, но был медлительнее, слабее его. А ведь каких-то двадцать лет назад лишь мечтал о том, что переедет в столицу из родного посёлка, который можно было пройти от края до края за сорок минут – если, конечно, не вляпаешься в коровью лепёху, и не свалишься в скользкую глинистую грязь, которой вместо асфальта было устлано большинство улиц.

Никто не знал тогда, что Серёга Волегов будет работать в самом сердце Москвы, и почти ежедневно проезжать через её, такую древнюю, юность. Смотреть на улицы, мощенные брусчаткой, креститься на золотые луковицы храмовых куполов, робеть перед строгой красотой старинных зданий из красного кирпича, неупокоившийся дух которых следил за ним сквозь высокие окна. А ведь это были его любимые места, очаровавшие его ещё в ту пору, когда Сергей впервые приехал в столицу… Память мгновенно наложила пожелтевший слайд на панораму зимней улицы, и Волегов увидел лето последнего года восьмидесятых: пыльную жару под странно тёмным, низким небом – полем боя, на которое сползались войска налитых злостью туч, готовящихся к грозе, как к войне.

Он вышел из поезда воскресным вечером, так уж получилось с билетами. Деваться было некуда: подать документы в Московский институт инженеров транспорта и получить место в общаге можно было только завтра. Сергей купил на вокзале карту, добрался до Китай-города на метро и пошел в политехнический музей. По дороге поглядывал с завистью на нарядных, уверенных в себе москвичей – в их число он записывал всех, кто шёл по улицам быстро, но спокойно, без интереса и ошалелости, не озираясь по сторонам, как впервые попавший в город средневековый крестьянин. И отчаянно стеснялся своей синей рубашки из дешёвого хлопка, лоснящихся на швах брюк, и особенно – старых кед. Он бы дорого дал тогда за то, чтобы показать москвичам, что он свой, равный. Хотел быть таким же, как они, сблизиться… но и скрыть кое-что хотел: мысли хищника, которого привела к ним не любовь, но жадность. Он желал обобрать этот город, подмять его – но понимал, насколько высок и остр пик его амбиций, и в глубине души боялся сам себя. Это болезненное ощущение, в котором кажущаяся недостижимость мечты срослась с маниакальной уверенностью в собственном могуществе, походило на лихорадку. И раскалывало его надвое. Он был и бедняком в старых кедах, втайне сошедшим с ума – и уверенным в себе богачом, владевшим главным: неисчерпаемой силой духа, острым умом и почти нечеловеческим чутьём. Он точно знал, что покорит Москву, и покорит навсегда. Но она в это не верила, и могла в любой момент посмеяться над ним – брезгливо и с удивлением. Только вот он знал уже тогда, что даже самая смелая мечта когда-нибудь становится реальностью, если живёт между огнём упрямства и холодом целеустремленности, в душе человека, которому некуда отступать.

Так вот, он шёл в знаменитый Политех, в цитадель ожившей истории науки и техники, а город провожал его взглядом. Волегов удивлялся замысловатой архитектуре фасадов, непривычной для провинциала чистоте и особой, почти мистической энергетике столицы. Чем больше проникала внутрь него московская свобода и бесшабашность, тем сильнее он чувствовал требовательность и равнодушную отчужденность этого города. И всё жарче становилось его желание обжиться здесь, подняться, занять высокий пост, кабинет и квартиру в одном из этих старинных зданий – и чтобы Кремль из окна, не меньше.

Ну а пока он был здесь пришлым, голодранцем, умещавшим все свое имущество на левом плече, в тощей сумке. В ней он привез в столицу свой стыд и гордость. В этой самодельной торбе из дерматина, продранный угол которой был заклеен синей изолентой, лежала штопаная пара белья, спортивный костюм, ставший заметно коротким ещё два года назад, вафельное полотенце с завёрнутыми в него мыльницей, помазком и бритвой, коробочка с тальком и пакет с хлопчатобумажными подмышниками – тогда он не мог позволить себе дезодорант, поэтому пользовался лишь ими. А на дне сумки, обернутый в полиэтилен, лежал красный диплом и почётная грамота ЦК ВЛКСМ, выданная школьному комсоргу Сергею Волегову за добросовестный труд… а еще за то, о чём сейчас, много лет спустя, вспоминать не хотелось.

Досадливо поморщившись, Сергей вынырнул из прошлого, в новую Москву, давно покорившуюся ему и уже слегка надоевшую – так надоедает любовница, не сумевшая превратиться в близкого человека. Пошире открыл окно: кондиционер барахлил, поэтому в салоне было душно и жарко. Вытащил из подлокотника салфетку, промокнул лоб, шею. И свернул на Москворецкую набережную.

На перекрестке был небольшой затор: серая «волга» и вызывающе-красный «лексус» слились нос-в-нос, а перед ними, закинув корму на соседнюю полосу, осел на лопнувшее переднее колесо жёлтый пассажирский автобус. Волегов сбросил скорость, объезжая неудачливую троицу. И увидел за автобусом низенького инспектора ДПС с планшетом в руках. Рядом стояли двое мужчин и высокая, до неестественности худая женщина лет пятидесяти. Её холёное лицо исказила маска страдания, подол бежевого винтажного платья, видневшегося из-под расстегнутой шубки, прилип к коленям. В плетёном колье, лежащем на ключицах блестящей паутиной, ярко вздрагивали белые бриллианты – в такт крику своей хозяйки.

Судя по всему, это была владелица «лексуса». И она орала на мужиков так, что даже проезжавший мимо Волегов расслышал её слова: «…хамло, я в суд подам!» Голос был глубоким, зычным, более подходящим к образу базарной торговки, нежели к романтическому имиджу декадентствующей музы. И этот контраст внешнего и внутреннего напомнил Сергею его мать. Та тоже хотела казаться измученной и утонченной, носить меха и драгоценности… Может, и кажется, и носит теперь. Но во времена его детства она лишь коллекционировала открытки с фотографиями таких вот атмосферных дамочек, да скандалила с отцом – тем же трубным, визгливым голосом. Ругалась всегда из-за денег, называла мужа сшибалой, мостырником и паупером голозадым. Он огрызался: «Знала, что за учителя шла, а не за генсека!» Иногда Сергей думал, что, может быть, именно из-за этих скандалов отец распробовал «беленькую» и начал всё чаще проводить с ней вечера, а потом и встречать утро.