Тень отражения
Шрифт:
Пальцы похолодели, стали ломкими, прозрачными. Дыхание – не нужным.
Раздражённо откинув одеяло, нервными, мелкими шажками понеслась, не касаясь ледяного пола.
"Тапки. Тапки надень. Заболеешь" – жирной, скрипучей чертой перечеркнуло, разлилось чернилами по пожелтевшим, хрупким листам с махровыми кромками, превращая ровные ряды полосок в мёртвое месиво.
Она так и замерла: с открытым ртом, с безумным взглядом, развивающимися от быстрого бега волосами, с тоской и горечью на губах.
Настенное зеркало, в трещинах и разводах, отражало маленькую, тонкую девочку в кипенно-белой
глава 5
Немудрёный ужин. Одиночество разбавляет бубнёж соседского телевизора. Чуть позже прибавляется надтреснутый вокал, исполняющий что-то под вечные три аккорда, судя по звуку, это из салона машины, стоящей во дворе. В довершение, чья-то портативная колонка осчастливливает меня невнятным блеянием новомодного исполнителя. Детский смех на площадке переплетается с истеричными пьяными воплями из соседнего двора. По летнему открытые окна впускают беспрепятственно эту какофонию. Звуки города. Новостная лента дарит когнитивный диссонанс, оказывается, будущее уже наступило, и мир никогда не будет прежним.
С ужасом смотрю в окно. Успокаиваюсь. Коротая вечер, включаю фильм. Попутно копаюсь в телефоне. Обычный в общем-то вечер. Мысли плавают, не пытаясь остановиться, неясный сумбур, словно мельтешение бабочек-однодневок. Поставив на паузу, иду курить на балкон, в сумерки. Небо подсвечивается аурой города, затихают проезжающие где-то машины. и постепенно звуки истаивают. Плюхнувшись на диван, возвращаюсь к фильму.
Фёдор Михайлович смотрит в небо. Безусловно, стекло скрадывает большую часть красоты, но и то, что он видит, ему нравится. С наступлением ночи становится совсем тихо, и можно даже слышать сверчков. Где-то в проулках щебечет какая-то пичуга, а по небу рассыпаны звёзды. Фёдор Михайлович понимает, что видит лишь самые яркие. Разбросанные кем-то небрежно жемчужины на полотне. Полотне, заполняющем весь виднокрай и меняющим оттенки. От тёмно-голубого до иссиня-чёрного со светлой волной Млечного Пути. Город вторит своими огнями, словно пытается подражать бесконечному великолепию, но это лишь жалкая пародия. И Фёдор Михайлович с Васькой это знают.
глава 6
всё банально, всё – как обычно -
сигареты и пошлый кофе,
зажигалки затмили спички,
как письмо социальный профиль,
не имею почтовый ящик -
ящик компа меня имеет,
пусть алкающий да обрящет
хлеба, веру, а лучше – денег,
я нашла на дороге дядьку,
старый, дряхлый и взглядом колет
как-то мимо, и непонятно -
гений, псих или алкоголик,
подошла – как дела, приятель,
шёл куда или так гуляешь,
а он мне говорит некстати -
ты по аглицки понимаешь?
достаёт из кармана книжку,
я как глянула – обомлела
год издания аж три тыщи,
и язык был какой-то левый,
дядька пялится и спокойно
достаёт мне вторую книгу,
и читает смешно, по-своему,
точно, думаю, забулдыга,
ну, а че, человек он всё же -
я хватаю его подмышки,
и вдруг чувствую – заморожен,
словно бройлер, глаза – ледышки,
а
он ржёт и вставать не хочет,всё бубнит… вот такая лажа,
голос – сорванный колокольчик,
запах – будто во льду параша,
я – звонить, онемели пальцы,
в голове – пустота и холод,
а мужик перестал смеяться,
будем, мне говорит, знакомы,
всё, решила, пора мне в дурку,
не хватало галлюцинаций,
говорю с ледяной фигуркой
в шуме праздничных декораций,
Автобус опоздал на пятнадцать минут. Прыгая поочерёдно на правой-левой, прикуривала сигарету от сигареты, создавая иллюзию тепла и очага. И ехать-то минут десять от силы. Дольше ждала эту раздолбайку. Но пешком идти неудобно, потому как не то что тротуара, тропинки кривой не было. А на обочинах сугробы метровые. Топать же по проезжей части, коею с трудом можно назвать таковой, сильно небезопасно.
Пазик, обмороженный и зачуханный, косолапо подрулил к остановке. Бабулька, что мытарилась вместе со мной в ожидании автобуса, с ходу вгрызлась водиле в мозг. Тот упёрся взглядом в заметённую снегом дорогу и на раздражитель не реагировал. Бабуля иссякла, плюхнулась на сидение, обтянутое драным дерматином, сняла допотопные варежки, принялась, разбрызгивая слюну, дуть на окоченевшие пальцы.
В салоне полумрак. За окном – задолбанные люди, яркие огоньки машин, беззубая улыбка луны. Ничего больше, словно вокруг всё вымерло, вымерзло, ушло под землю.
Заблудившийся светофор вздрогнул расколдованным принцем и выпучил кровавый глаз. Автобус, как ни в чём ни бывало, проковылял мимо. Бабулька вроде открыла рот с намерением гавкнуть на слепого водилу. Но тот, зыркнув исподлобья на неугомонную старушенцию, вдруг заорал во всю глотку: " Нас хрен догонишь!" Бабка так и осталась сидеть с отвисшей нижней губой.
Тётка в окне, с лицом, перебитым по диагонали светом от фар встречных машин, не двигаясь неслась вместе с нами с другой стороны окна. Да там полно было народу. Принялась разгадывать, кто есть кто.
Ну, с тёткой понятно. Либо продавщица из привокзального ларька, либо вахтёрша в школе. Есть у них неуловимо общие черты и манеры. Глаз, как детектор лжи. Всё видит.
Рядом сидит (или бежит) старикан. Бодрый такой, кряжистый. На боровик похож. Очки. Дужка перемотана изолентой. Замызганная "побирушка", ну, и как водится, обувь неопределённого предназначения, "прощай молодость" называется. Дедок, сто процентов, какой-нибудь "майонез". Младший научный сотрудник в переводе. А может и круче, в прошлом, конечно, Сейчас, наверняка, живёт один. а дети зовут к себе. Но дед не сдастся. И правильно сделает. Потому как не нужен он им, а жилплощадь его манит, на сделку с совестью так и толкает.
На заднем сидении – пацан. Лет двенадцать ему. Может меньше. Шапка. Капюшон. Очки. Наушники. Уткнулся в телефон. Глаза, как у окуня, – красные, огромные. На что угодно могу поспорить, слушает либо психоделику, либо того "хуже", классику, скорее всего в современной обработке. Умён, но учится так себе, ни шатко ни валко. По поведению сплошные неуды, ибо дерзок и своеволен (и это прекрасно!).
Конец ознакомительного фрагмента.