Тень счастья

Рыбаков терялся в догадках. "Не с ума ли я сошел?" - думал он иногда. Но получаемые письма были действительностью, а написанные там слова дышали такой любовью, такой нежностью, что перед ним возникал пленительный образ, и воображаемая Невидимка становилась живой, родной и любимой, без которой не мыслилась дальнейшая жизнь. И Рыбаков примирялся с таинственной невозможностью встречи и жадно ожидал дня, когда кончатся эти злые чары, спадут эти цепи и откроется лицо счастья. И час этот близок - твердо верил он и ждал его с благоговением. Он весь был переполнен ожиданием счастья.

Но счастье, как гость дорогой и желанный, приходит редко и ненадолго. Он не забывал этого. Пусть ненадолго; хоть на минуту, но пусть придет! мечтал он о близком будущем, в которое верил, а перед глазами, перед душою возникал тот же пленительный образ, что был с ним теперь почти неразлучен. Все мысли бросались навстречу этому образу, восторгом переполнялось сердце, и в душе его и вокруг него все точно пело и восклицало:

"Анна!.. Анна!.."

Случилось, что служащие конторы устраивали опять небольшой концерт и на этот раз позвали Рыбакова уже как испытанного музыканта аккомпанировать тому же певцу, с которым он выступал впервые случайно, Рыбаков согласился.

За два дня до концерта он был у певца, и они прорепетировали несколько романсов.

– А это вы знаете?
– спросил певец, раскрывая перед Рыбаковым ноты.
– Я на эту вещь очень надеюсь: Шуберта "Смерть и молодая девушка". Давайте попробуем.

Рыбаков начал. С первых же слов певца он почувствовал, что душой его овладевает тревога. Ему почему-то представилось, что молодая девушка, отгоняющая от себя смерть, и есть не кто иная, как его Невидимка.

"Исчезни, призрак мрачный...
– красиво звучал голос певца.
– Я молода, мне рано умирать..."

С возрастающей тревогой продолжал он ударять по клавишам и слышал, как за спиной у него вступает спокойный голос Смерти, почти ласковый, но полный неотразимого решения:

"Дай руку мне, прелестное дитя. Я друг твой, ты меня не бойся. Прижмись ко мне..."

Даже пальцы его холодели от волнения. Никогда до сих пор он не мог ясно представить себе Невидимку, а теперь он видел ее перед собой как живую. Видел, как закрывает она, точно в дремоте, свои прекрасные утомленные глаза, как доверчиво склоняет русую головку на плечо другой - черноволосой женщины, тоже молодой и тоже прекрасной, но невыразимо печальной и та заботливо и с любовью принимает ее в объятия, но не руками, а серыми высокими крыльями вместо рук...

Всю ночь и весь следующий день Рыбаков был под впечатлением этого голоса, этого видения. Он написал горячий призыв своей Невидимке, умоляя ее прийти хотя бы в концерт, но ответ ее оставался прежним: "Милый мой... не могу..."

Что под влиянием музыки представилось ему так ясно, так неожиданно, то сопровождало его теперь повсюду.

Перед ним были две: прекрасная молодая девушка, у которой закрываются в изнеможении глаза и голова склоняется на плечо к другой женщине, и та, и другая с бесшумными крыльями, - тоже прекрасная. Обе такие разные, они были как будто одно и то же существо: обе были - его Невидимкой. Слово "смерть", всегда неприятное ему, перестало быть неприятным и страшным.

В ночь перед концертом он даже видел во сне, как в комнату к нему вошла молодая женщина с серыми крыльями, печальная и красивая, и сказала ему, беря за руку:

"Пойдем!" - И он доверчиво склонил голову ей на грудь, называл ее ласково и восторженно Анной, а та окутала его крыльями и нежно поцеловала долгим поцелуем.

– Анна!

– воскликнул он, задыхаясь от счастья, и с этим именем на устах проснулся.

Была середина ночи. В комнате было черно; невольно подумалось: как в могиле. И все-таки не было страшно.

Весь день это впечатление и музыкальный мотив Смерти не покидали Рыбакова. Так и в концерт он приехал, повторяя невольно: "Я друг твой, ты меня не бойся..."

Публики было хотя немного, но в маленьком помещении казалось, что пришел сюда весь город, - так было тесно; сидели, стояли, залезли даже на подоконники.

Артистов принимали дружно и шумно. Все выступали с успехом, играли и пели помногу и с удовольствием. Среди зрителей преобладали знакомые; было много и своих, конторских. Во втором ряду посредине сидел Синюхин и так же, как в конторе, глядел в упор на Рыбакова, когда тот вышел к роялю; так же сверкали стекла его очков и так же, как всегда, усмешка не сходила с его лица. Рыбакову достаточно надоело каждый день видеть перед собой это лицо, этот взгляд и, главное, усмешку; он отвел глаза в сторону, так и не взглянул после этого ни разу на Синюхина, в чем потом очень раскаивался.

По окончании концерта, когда публика расходилась, Синюхин сам подошел к Рыбакову. Улыбаясь, он пожимал ему руку и поздравлял с успехом.

– Успех принадлежит артистам, - холодно ответил Рыбаков, - а мое дело работа.

– Не только успех, - настаивал на своем Синюхин, сверкая перед ним очками, - но и прямая победа. Победа!
– многозначительно повторил он и даже ткнул его указательным пальцем в грудь.

Рыбаков насторожился. От этих слов у него почемуто сильнее забилось сердце.

– Позади меня сидела дамочка, - добавил Синюхин.
– Да такая, что я с удовольствием повернул бы свой стул и стал бы глядеть на нее, а не на сцену. Если б вы только слышали, что она про вас говорила... Что вы талантливей всех этих певцов и музыкантов; сколько у вас души; почему вы не выступаете солистом. Напрасно вы в нашу сторону ни разу не взглянули.

А Рыбаков в это время думал: "Это она... Она была здесь... Я мог бы ее увидеть..."

– Я сидел впереди и невольно все слышал. Говорила с дрожью в голосе, с восторгом. Вот вы какой у нас, Виктор Васильевич. По вас красавицы с ума сходят.

Он ласково похлопал его по плечу, потом с усмешкой добавил:

– До того договорилась бедняжка, что под конец муж ее даже обиделся и увез ее после первого отделения домой.

– Муж?
– еле слышно повторил Рыбаков, бледнея от этой мысли.

Но Синюхин, не обращая на него больше внимания и не глядя на него, сказал:

– Ну, пока!
– и пошел к выходу, оставив Рыбакова наедине с новыми впечатлениями.

А в половине следующего дня на конторке Рыбакова лежало письмо, написанное знакомым дорогим почерком:

"Милый мой!.. Вчера я видела и слышала тебя. Еще больше тебя люблю. Вся твоя! Анна".

У Рыбакова голова кружилась. Впервые при получении письма он не почувствовал себя радостным и счастливым, как до сих пор, а глубоко несчастным. Лицо его было бледно. Сердце ныло тоской. Ему казалось, что человеку долго находиться возле самого счастья нельзя безнаказанно: нужно схватить это счастье и завладеть, иначе оно будет праздно гореть и опалит и ослепит своим праздным светом того безумца, который и не берет его и не бежит сам от него прочь.