Тень всадника

И тогда я понял, что ничего не смыслю в настоящей Политике, что настоящая Политика (с большой буквы), как и военная стратегия - это искусство появляться в нужный момент в нужном месте, и, на счастье Франции, такой человек появился. Я не смею о нем судить. Он на своем месте, ему решать судьбы страны и Европы. Мое же место - казарма. Мои заботы - подготовка к очередному смотру и подсчеты своих жалких франков, чтоб выкроить себе денежку на рубашки, вино, сапоги.

По-прежнему внимательно я читал газеты и все меньше книг. Сюжетные выдумки романистов казались мне тоскливым бредом по сравнению с причудливыми изгибами моей биографии. Что же касается энциклопедистов, которыми я раньше так увлекался - Руссо, Монтескье, Вольтер, - да, я перечитывал их труды с интересом... и вдруг ловил себя на циничной, озлобленной мысли - дескать, вы целый век искали в муках универсальную истину, а ее играючи нашел генерал Бонапарт. "Во всех запутанных теоретических философских дискуссиях большие батальоны всегда правы".

Оставалась загадка Девятого термидора, над которой, честно говоря, я уже не ломал голову. Те люди, что меня спасли (Зачем? В чем заключалась интрига? Никогда не узнаю!), теперь должны были вести себя тише воды, ниже травы. Ведь полицией правил всемогущий Жозеф Фуше, предатель и мой злейший враг. Тоже романтическая биография: бывший священник, друг и поклонник Робеспьера в Аррасе, комиссар Конвента, потопивший в крови волнения в Лионе (когда я сообщил об этом Робеспьеру, Максимильен отмахнулся: "Жозеф малость перестарался"), и, наконец, организатор Термидорианского заговора.

Жозеф Фуше. Образцовый шеф полиции. Горе мне и горе тем людям, что меня спасли, если сверхсекретное досье попадет ему в руки. Впрочем, я полагал, что мои покровители из той породы людей, которые умеют заметать следы. Между прочим, их давно могли уволить из полицейских служб (сколько было чисток!). Вообще-то мог проводиться (кем?) эксперимент: сломанная карьера, мизерная зарплата, тупой, тяжелый каждодневный труд - и все это в течение долгих лет! подрубали честолюбивые планы человека надежней, чем гильотина. Вот о чем нам надо было задуматься, когда мы устанавливали режим террора. Но у нас не было в запасе долгих лет...

Надо! Не надо! Опять склока под могильной плитой.

Министр Жозеф Фуше выслушивал доклады в своем кабинете и делал пометки на тайных донесениях.

Капитан Готар в своей маленькой клетушке тоже делал записи на клочке бумаги. Какие? Стыдно признаться. Столбики цифр. Сколько, кому и за что должен. Арифметика определяла сознание. И еще требовалось исхитряться, экономить, чтоб набрать необходимую сумму, ну да, на это самое. Конечно, я представлял собой неплохую партию для порядочной девушки из бедной семьи, однако после несчастного романа с Жозефиной мои чувства атрофировались. Выступать в роли соблазнителя? Пардон. Что у меня сохранилось, так это понятие чести. Эпоха бескорыстных мастериц прошла. Молодые вертихвостки жаждали обогащаться (Чем они хуже ростовщиков и спекулянтов? Бесспорно лучше). Я их понимал. Веяние времени. Короче, примерно раз в месяц. Исключительно для здоровья. Я предпочитал платные услуги.

* * *

Подготовленные нами полки уходили в действующую армию, дивизия принимала новых рекрутов. Но сначала устраивали учебный парад, и в этом году маршал Журдан удостоил смотр своим присутствием, а потом соизволил посетить казарму, побеседовать с офицерами. Беседа заключалась в том, что маршал Журдан говорил, а офицерский состав, выпучив глаза и выпятив грудь, благоговейно слушал.

– Слава Франции, наши великие победы - всем мы обязаны гению Императора. Господа офицеры, в ранце каждого солдата лежит маршальский жезл. Чтоб заслужить его, надо проявлять смелость, смелость и еще раз смелость...

(Никто не осмелился почтительно поправить маршала, уточнить, что в данном случае он цитирует не Императора, а Жоржа Дантона.)

– ...и тут нам пример подает сам Император, когда под убийственным огнем взял знамя, шагнул первым на Аркольский мост!

Далее маршал Журдан скромно сообщил, что нечто подобное, разумеется, никак не сравнимое с великим подвигом на Аркольском мосту, произошло в битве при Флерюсе. Огонь неприятеля был так силен, что наши войска заколебались и какие-то части попятились. Но он, Журдан, тогда еще полковник, и маршал Бернадот, тогда еще тоже полковник, подняли древки знамен и повели полки в атаку, и такой был сокрушительный напор, что враг не выдержал, побежал, и победа при Флерюсе решила судьбу Революции.

Господа офицеры стоя аплодировали герою.

* * *

...Все было так. Более того, полковник Журдан разработал диспозицию. Все развивалось согласно его плану, пока наша кавалерия не попала под шрапнельный огонь и не начала улепетывать, увлекая за собой пехоту. "Надо сгруппироваться, - закричал Журдан, - даем команду отступать". "Бернадот, - сказал я, - берите знамя или черт знает что, но так, чтоб солдаты нас видели. Офицеры, вперед!" "Вас перестреляют, как куропаток", - причитал Журдан, но мы уже шли с Бернадотом и Бернадот держал знамя. Воздух свистел и грохотал, но пехота нас увидела. Справа, навстречу противнику, стремительно выдвигался марсельский полк, и очень скоро я заметил, что слева от меня, обнажив саблю, идет Журдан.

Потом я понял, что нам помогло. Передовые части неприятеля бросились преследовать отступающие войска и тем самым помешали своей артиллерии вести прицельную стрельбу. По всем правилам войны мы должны были пятиться ("перегруппировываться" - эвфемизм Журдана). Наша внезапная атака застала противника врасплох и изменила ход сражения.

Однако кому теперь интересно, как все происходило на самом деле? Победителей не судят, победители придумывают лестные для себя легенды, которые входят в учебники Истории.

Вот уж точно, чего не боялся храбрый маршал Жан-Батист Журдан, так это появления в зале неудобного и ненужного ему свидетеля. Комиссар Конвента Сен-Жюст был казнен Девятого термидора на площади Революции. Покойники не воскресают и не корректируют патетических рассказов. А дисциплинированный служака капитан Готар вежливо аплодировал почетному гостю казармы и эгоистически молил Господа Бога даровать ему (Готару, а не маршалу) увольнительную в город, с тем чтобы какая-нибудь красотка с помощью бутылки хорошего вина и профессионального мастерства (плакали мои новые сапоги!) отбила - у Готара, а не у маршала - утомительную привычку вспоминать подробности.

* * *

Август 1806 года выдался ужасный. Немыслимые для Парижа жара и духота. Хотелось раздеться донага, прыгнуть в Сену (и никогда не вылезать из воды) или отлежаться в прохладной темной комнате с закрытыми жалюзи на окнах. Однако ежедневно полк выезжал на полигон в Монтрё, и полковник Паскаль Тордо, командир нового типа - молодой, самоуверенный (он отличился под Аустерлицем), - нещадно гонял эскадроны по самому солнцепеку. В этот день четверо моих новобранцев грохнулись наземь в обмороке. Их облили водой из ведерка и заставили подняться в седла. Я предложил Тордо устроить передышку, подождать, пока солнце не так будет печь. Зачем напрасно мучить ребят? Им еще предстоит хлебнуть лиха.

– Готар...
– сказал полковник и начал считать про себя до пяти...

Ну не сложились у нас отношения! Он мне нравился, Паскаль Тордо, энергичный, удачливый, знающий себе цену, а я его явно раздражал. Я был для него музейным экспонатом из прошлого века, сразу родившимся старичком и бездарностью. Думаю, он бы меня вышиб в отставку, но я был единственным в полку, кто обладал тайной удара покойного Лалонда (царство ему небесное!). Правда, Паскаль Тордо утверждал, что в современной войне вольтижировка отошла на второй план, а все решает скоростной маневр. Тем не менее кто-то должен в казарме обучать солдат технике рукопашного боя. То есть Паскаль Тордо был вынужден меня терпеть и, чтоб не срываться в крик, каждый раз говоря со мной, делал паузу. У офицеров его Императорского Величества модна была ироническая интонация