Тень за окопом(Мистическо-агитационная фантастика Первой мировой войны. Том II)
Шрифт:
— Да, но только смею предостеречь вас, молодой друг мой, от ошибки, свойственной и отменным умам и столпам, так сказать, полевой фортификации. Не имейте рассуждения о фортификационных сооружениях, яко имеющих значение и помимо войск, их занимающих, самостоятельно. Да! Фортификация для войска, а не войско для фортификации! Понеже дух животворный… А еще скажу вам, что, не беря назад слов своих о высоком положении нынешней фортификации, но сколь слаба она, сколь непрочна перед артиллерией современной! Сие уже не человеческое деяние! Сие гром небесный в руках человеческих! Да! Мало имел я времени, но, что увидел, убеждает меня в одном: как придумают способы возить пушки такой тяжести и величины, какие довелось мне видеть на станках, возить на колесах лошадьми,
Не смею льстить себя мыслью, что довелось вам читать труд мой по полевой фортификации. А называется он: «Сведения в полевой фортификации, необходимые для офицеров, предложенные господином Годи, приумноженные Геллером, переведенные и вновь дополненные капитаном Петряевым». Я и есть этот капитан Петряев… Прошу вашего снисхождения за то, что не назвал сразу же своего имени и чина вам, как хозяину. Но, видя в вас офицера чином ниже, ожидал от вас предварительной презентации… Но сие не важно… Я вскоре доставлю вам свою книжицу, ежели полюбопытствуете прочесть…
Я сидел, как в тумане… Голова перестала болеть, но какая-то слабость сковывала все тело.
Капитан встал и серьезным тоном сказал, глядя мне в лицо:
— Сердечно вас сожалею, господин поручик, но через полчаса вас потребуют на весьма опасное дело… Предваряю вас, что вы будете ранены, хотя жизни вашей не грозит опасность! Делаю сие, чувствуя к вам сердечное влечение… Вот уже за вами идут…
И я с изумлением увидел, что передо иною уже никого нет… Я сидел на ящике у двери наружу… Никто выйти не мог из землянки… Я встал и со странным чувством жути и смущения разбудил приятеля. Мне было не по себе одному…
И, поддаваясь какому-то необъяснимому чувству, сказал ему:
— Знаешь, сейчас меня потребуют на опасное дело… я буду ранен, но останусь жив… и уже солдат идет от командира полка за мною…
Не успел мой товарищ мне возразить, как в дверь постучали. Посыльный от командира полка принес пакет.
Меня требовали на опасное предприятие.
Я был ранен в руку и бок…
— Вы, доктор, говорите, что это не опасно… Я сам знаю… Я верю капитану Петряеву… А насчет книги его, тоже удивительная вещь.
Приходит ко мне в лазарет один знакомый казачий офицер и говорит:
— Нашел я в одном фольварке старинную книгу 1802 года! Посмотрел, по фортификации… Вспомнил вас, что вы сапер и любите всякую старину, и захватил…
Я посмотрел, это была книга, изданная в 1802 году, по полевой фортификации, капитаном Петряевым.
Борис Лазаревский
ЧАСЫ
Посвящаю А.И. Куприну
Из кольца, которое мне подарила мама, выпал камешек — хризолит, но, к счастью, не потерялся. Я вспомнила об этом, когда мы шли с Андреем по Невскому, и попросила его на минутку зайти в небольшой ювелирный магазинчик. Мы спустились по ступенькам вниз. За прилавком стоял рыжеватый еврей с худым испитым лицом и голубыми глазами. Он что-то писал на бумажке и, услышав звонок, радостно поднял голову, — вероятно, здесь давно не было покупателей.
Я вынула из портмоне кольцо и завернутый в папиросную бумагу хризолитик и начала объяснять, что нужно сделать. Андрей нагнулся над стеклянным ящиком и, прищуриваясь, рассматривал лежавшие в нем часы всевозможных величин.
Когда я кончила свой разговор с владельцем магазинчика, Андрюша сказал:
— Посмотри, какие симпатичные браслетные часы, вот эти никелевые, видишь, дамские и мужские, и ремешки на них точно кавалерийская подпруга в миниатюре.
Он
поглядел на еврея и спросил, сколько стоят эти часы. В этот день Андрей получил довольно крупный для помощника присяжного поверенного гонорар и был склонен покупать все, нужное и ненужное.— Ну, зачем тебе часы? У тебя же есть золотые, — произнесла я с легким укором.
— Не люблю я золотых, и ты сама хорошо знаешь, что они вечно находятся в ломбарде, — а этих уже никто не возьмет…
Хозяин магазина завертел головой, засуматошился, и быстро и ловко вынул и мужские и дамские часы. За мужские он спросил восемнадцать рублей, а за дамские пятнадцать. Андрей подумал и помолчал.
— Ну-с, а двадцать пять рублей за те и другие желаете?
— Избави меня Бог, невозможно… Только для вас, потому я вижу, что вы хорошие господа, я мог бы уступить эти часы, — пару за тридцать рублей.
Я ожидала, что Андрей будет торговаться, но он молча вынул из бумажника три десятирублевки и бросил их на стекло, затем взял маленькие часы и сам надел их мне на левую руку, а я надела ему мужские. Когда мы вышли на улицу, Андрюша сказал:
— Ну, вот это и будет наше обручение…
Я ничего не ответила. Было приятно слышать эти слова и немного страшновато, уж очень я любила свободу, и всякий намек на принадлежность кому-нибудь или чему-нибудь всегда царапал мое сердце. Однако, мне захотелось взять Андрея под руку, хотя мы шли от самого Адмиралтейства просто рядом.
Затем Андрей, не спрашивая меня, зашел в магазин Бормана и купил мятной карамели, которую я очень люблю.
Мы решили пообедать вместе. Взяли извозчика и поехали в мой любимый ресторан, может быть, потому, что бывала в нем всего три-четыре раза.
В общем зале народа было немного, и мы великолепно устроились за столиком у окна. Закусили салатом из омаров и оба пришли в отличное расположение духа.
— Ты знаешь, — сказал Андрей, — я совершенно искренне сказал, что это было наше обручение, не кольцами, а часами. Бог его знает, окончишь ли ты когда-нибудь свои курсы и повенчаемся ли мы, но фактически ты моя жена уже три года, самый близкий человек и, как я тебя мысленно называю, любимейшая из любимых.
Он проглотил несколько ложек супа и, нежно глядя, продолжал:
— Вот, с твоей точки зрения, часы — это только часы… Ты знаешь, я немного мистик и, по-моему, эта вещь нечто почти живое. Когда я отбывал воинскую повинность в Одессе, то в свободное время терпеть не мог гулять по большим улицам, а всегда уходил к морю, на Ланжерон. Здесь возле народных купален было место, где кончался порт и начинался открытый берег, сплошь занятый убогими, сколоченными из досок, рыбачьими жилищами, — их даже нельзя назвать домиками. В будний осенний день здесь можно было встретить только или так называемых босяков или рыбаков-греков, правда, давно обрусевших, — и хохлов. Все они жили дружно, иногда голодали, а иногда зарабатывали так, что на душу приходилось рублей по пятьдесят. И тогда начиналось пьянство и кончалось оно в большинстве случаев ссорами, во время которых самая отборная, самая, так сказать, художественная брань висела в воздухе. Ругаться разрешалось, как угодно, и даже считалось признаком хорошего тона и талантливости, но строго-настрого местный обычай запрещал в такое время упоминать имя Николая Угодника и затем слово «часы». Последнее обстоятельство меня очень заинтересовало, и однажды, катаясь по морю с моим другом, лодочником Мавриди, я спросил его: почему часы считаются священным словом. Мавриди был умный, полуинтеллигентный грек и объяснил мне, что, зная, который час, каким-то способом можно вполне определить, находясь в открытом море, где восток, а где запад, и что часы не раз спасали многих рыбаков, так же, как и молитва Николаю Угоднику, икона которого есть на каждой шлюпке. И добавил еще Мавриди, что часы, которые человек долго носит, «знают и чувствуют своего хозяина», но в чем именно это выражается, грек не сумел мне рассказать, мотал головой, щелкал языком и только повторял: «это верно, это верно, уж я тебе не солгу, только не нужно об этом говорить».