Тени (Книга 1)
Шрифт:
"Наркотическая натура... А разве нет? С каким лицом он понесся сейчас в разъезд... Отданность минуте - полная, без остатка, летящая растворенность души в действии - если это не чувственное восприятие жизни... Господи, как же он похож на меня - и как ослепительно непохож".
...В первое мгновение Сереже показалось, что Алебастр споткнулся, но, уже вылетая из седла, скользнувшим вверх по конскому боку шенкелем он ощутил пронизавшую круп быструю судорогу. Отлетевшая шагов на пятнадцать винтовка валялась на земле.
5
– Скажите, прапорщик, - у Вишневского сам собой вырвался, наконец, вопрос, который, он знал это, мучительно хотел бы, но ни за что не задал бы Юрий, - Вы не родственник Жене Ржевскому?
–
– Вы знакомы с ним, господа?
– Да... по Петербургу. Немного, - ответил столкнувшийся взглядом с Некрасовым Вадим и встал, чтобы подкинуть дров в печку.
6. 1917 год. Петроград
– Воля твоя, Лена, но принять всерьез этого, как ты изволила выразиться, "расторжения нашей помолвки" я не могу. Это несерьезно до смешного. Поверь, мне хорошо знаком объект твоей неоромантической страсти... Женя Ржевский - обаятельный испорченный мальчик, очень неуравновешенный и неспособный даже к ответственности за свои поступки, не говоря уж об ответственности за другого человека. Мужчина должен быть опорой, Лена, особенно если речь идет о таком неискушенном и не знающем жизни существе, как ты. Женя Ржевский не опора и не мужчина - он просто развращенный мальчишка. При желании я мог бы познакомить тебя с некоторыми весьма милыми его привычками, но я предпочитаю воздержаться. К тому же в твоем не вполне трезвом нынешнем взгляде все это, пожалуй, только придаст дополнительный блеск его героическому ореолу. Ты даже не способна дать себе отчет в том, что соединение ваших судеб повлечет за собой ряд проблем несколько иного качества, чем те, которыми задавался у себя в Йене Шеллинг. Пойми, Лена, - ироническая интонация пропала, Юрий, меривший шагами комнату, заговорил доверительно и мягко.
– Я знаю тебя с твоих детских лет - ты и сейчас еще прежде всего невзрослый человек. Подрастающим детям свойственно играть во взрослых: ты придумываешь себе роковую страсть, это не любовь, а одна глупость, которую ты вбила себе в голову, такая же игра, как твое несносное ношение этих черно-желтых тряпок, так называемой "расцветки твоего клана"... Все это несерьезно, Лена.
– Несерьезно? В таком случае мне придется сообщить тебе кое-что еще. Со вчерашнего дня я его жена перед Богом. Это - серьезно, Юрий?
– Ты - любовница этого порочного щенка?!
Удар был слишком неожиданным. Лена Ронстон, неподвижно сидевшая у окна, казалась безразлично-спокойной, только ее пальцы нервно теребили бахрому наброшенного на плечи шотландского пледа в черно-желтую клетку клана Беркли.
– Если тебе больше нравится называть это так - да. Теперь ты свободно можешь оставить меня.
– Нет, Лена. Как раз теперь-то я никак не могу тебя оставить. Я очень виноват перед тобою, кругом виноват. Я преступно потакал тебе, вместо того чтобы пресечь все это, хотя бы и против твоей воли. Теперь уже поздно - ты сама распорядилась своей судьбой. Но то, как ты ею распорядилась, вызывает у меня слишком большую тревогу, чтоб я мог тебя оставить.
– Как хочешь.
Вадим не знал об этом разговоре, но о том, что нечто подобное имело место, догадался после того, как на Брюсовской читке, в обычной перед началом толчее в буфетной, услышал невольно обрывок чужой болтовни.
– Так Ржевский не будет сегодня у Приказчика? "Приказчик" было как раз Женей пущенное прозвище Брюсова.
– Нет. Ржевскому не до "эмалевых стен"... У него сейчас буйный роман с маленькой Нелли Ронстон.
– Говоривший студент не был знаком Вишневскому в отличие от его собеседницы - светлокудрой хорошенькой поэтессы Лины Спесивцевой.
– У Ржевского - с Нелли Ронстон?
– Третьего собеседника, длинноволосого, с черным бархатным бантом и помятым лицом, Вадим также не знал.
– Вот это новость!
– Некрасов, ты его видел, Ник, это такой военный, вечно весь затянутый, как рука в лайковую перчатку, красив, как античная статуя, и примерно столь же общителен. Этакая ходячая помесь армейского устава с кодексом чести. Из гвардии, кажется.
– Теперь вспомнил - он почти повсюду таскается с Ронстон, хотя придерживается при этом демонстративно отчужденного виду. Решительный такой господин - не завидую нашему милому Женичке: он рискует как-нибудь с утра пораньше обнаружить эдакий "приятный благородный короткий вызов иль картель" в почтовом ящике.
– Не знаю, каким монстром надо быть, чтобы поднять оружие на Ржевского! Женя - не человек, а изумительно завершенная коллекция модных пороков, но сколько в нем обаяния!
– Вы пристрастны к нему, как все женщины, Лина, даже ваш острый язычок не помогает это скрыть... Слушать дальше Вишневский не стал.
Имена знаменовали миры, имена были ключами миров.
Был мир Елены и Евгения - рыцарский, мистический, прекрасно-мрачный, причудливо сплетенный из образов Мэллори и Бердслея, Новалиса и де Троя, сладкого Лангедока и химер Notre-Dame - ночной мир служения Прекрасной Даме...
Был мир Елечки и Енечки - двух маленьких детей, сбежавших из дому на поиски Синей птицы - гофмановский, уайльдовский, меттерлинковский мир... Но Синяя птица не оказывалась в нем домашним скворцом, нет, не оказывалась!
Был, наконец, мир Нелли и Жени - мир Петербурга (нового названия города не любили), салонов, выставок, читок, сырой чердачной комнаты - но этот мир был ничуть не более реален и не менее прекрасен, чем остальные миры... В этом, только в этом мире и находилось место для Юрия, Вадима и всего остального Петербурга.
Миры сменялись, но неизменным оставалось одно - их двуединство.
...Волшебно меняющиеся миры могли возникать только из неизменного бинера - двух душ, слитых навеки... навеки... навеки...
Песочные часы, движение песка в которых неизменно должно прекратиться? Нет, не совсем то... Скорее - незаметные глазу зерна терниев, посеянные в розовом саду... Невидимые зерна, которые непременно должны взойти и заглушить пышное цветение.
Такими сравнениями задавался нередко Вадим, наблюдая всегда вместе появляющихся в обществе Елену и Женю: счастливых, сияющих, бездумных, перебрасывающихся между собой фразами своего, непонятного для других, языка ассоциаций и намеков, жадно ловящих взгляды и слова друг друга, радостно угадывающих мысли...
Зерна терниев... Нетрудно было понять природу этих зернышек.
Картина Ренуара, изображающая девушку на качелях, всегда имела для Юрия особое, мучительно-сладкое значение.
Летом 1915 года, провалявшись после контузии два месяца в лазарете, Некрасов, получивший месяц отпуска, вернулся в Петроград.
Почти сразу по приезде, с наслаждением приняв ванну и приведя себя в порядок в своей небольшой, но комфортабельно обставленной квартире на Шпалерной, он поспешил на дачу к Ронстонам, обыкновенно проводившим там июнь...
Стоял солнечно-прохладный летний день: густая листва старых деревьев, за которыми прятались небольшие, по большей части старые и давно не крашенные дачи - с резными балкончиками вторых этажей и увитыми плющом беседками с плетеной садовой мебелью, бросала на бело-пыльную дорогу, по которой шел Юрий, зыбкую, колеблющуюся игру светотени... Поселок как будто вымер, погрузившись в летнюю тишину. Казалось невероятным и неестественным, что идет война. Или - нет, скорее наоборот, казалось невероятным, что может так вот существовать этот поселок с уютно запущенными теннисными кортами и плетеной мебелью в увитых плющом беседках... Война была намного реальнее этого невероятно тихого уголка.