Тени утра

– Паша нас встретит, должно быть. Конечно...
– ответила Дора.

Она уже давно перестала читать, и ей было теперь тоскливо, страшно и жалко себя в огромном, угловато неуютном вагоне, где копошились, лущили семечки, говорили неестественно громкими голосами, играли на гармонике и сдержанно ругались какие-то новые, странно грязные и озлобленные на что-то люди. В эту минуту та неведомая, полная движения, шума и успеха жизнь, которая давно ярко рисовалась ее жгучему самолюбию, показалась ей несбыточно невозможною, нелепой и жалкой. Она обрадовалась Лизе и, не спуская блестящих глаз, смотрела из своего темного угла на ее знакомое, давно милое, понятное лицо.

– Лизочка!
– сказала Дора тихо.

Она взяла ее мягкую теплую руку своими сухонькими узкими руками.

Лиза внимательно посмотрела на нее и вдруг серьезным и широким движением обняла и притянула к себе.

– Нет, ты посмотри еще, а тогда приходи на это место и потолкуем!.. со злобой, резко выкрикнул кто-то из-за деревянной перегородки.

– Тиу!..
– плачевно пискнула гармоника.

Высокий, до странности худой мастеровой, в назинетовом пиджаке и в красной рубахе навыпуск, вышел из-за перегородки и, пошатнувшись, сел против Лизы.

– Куда изволите ехать?
– спросил он, помолчав. Слышно было, что от него сильно пахнет водкой.

– В Петербург...
– ответила Лиза.

Через перегородку стал сверху смотреть другой человек, должно быть, солдат с крутыми рыжими усами и рябым лицом.

– Так...
– сказал мастеровой и стал тяжелым, пьяным глазом смотреть на Лизу, на лицо и на грудь. Стало страшно. Солдат вдруг засмеялся и фыркнул.

– А чего вы там не видели?
– спросил мастеровой, и по заплетающемуся звуку его голоса и покачиванию вперед стало видно, что он страшно пьян.

– Лиза, - испуганно позвала Дора, - пойдем, постоим на площадке.

– Что ж, вы со мной разговаривать не желаете?
– ломаясь, враждебно спросил опять мастеровой.

– Нет, отчего же...
– торопливо ответила Лиза.

– Я спрашиваю... люб... бопытно мне знать, для чего, например, в Петербург?..

– Учиться...
– покорно ответила Лиза. Солдат опять засмеялся.

– Учиться?
– переспросил мастеровой.
– А не...?

Солдат фыркнул, как лошадь, и от восторга упал лицом на перегородку.

Дора испуганно заплакала. Лиза смотрела на мастерового серьезными внимательными глазами, и в груди у нее что-то пустое и холодное мучительно сжало сердце.

– Вот я те как дам по уху, - неожиданно сказал с другой стороны вагона бородатый старый мужик в лаптях, - так будешь знать, как обижать зря, дурак!

Мастеровой мутными глазами посмотрел на него.

– А мне наплевать... черт с ними!
– Он выругался скверным словом, встал и ушел.

– Наро-од!..
– укоризненно сказал старый мужик и тоже встал и пошел за ним.

– А вы отколе едете?
– спрашивал он кого-то.

– Из-под Калуги...
– ответил тот же мастеровой.

– А мы курские...
– сказал мужик.

К вечеру воздух в вагоне стал еще тяжелее. За стеклами в темноте невидимо, дрожа, колотился дождь и бесконечно стучал поезд.

Дора тихо улеглась на своем месте, и чувствовалось, что она боится пошевелиться. Лиза опять ушла на площадку, с которой уже ничего не было видно, а было только холодно и мокро, и там простояла часа два, напряженно и тоскливо глядя в темноту.

Ей припомнилось, как два дня тому назад ее провожали из дома, Сережа и мать плакали, а в доме было так пусто, как будто только что вынесли что-то самое важное, без чего все должно затихнуть, опустеть, замереть. Потом на вокзале вдруг неожиданно подошел к ним Савинов, в серой, длинной, мокрой от дождя шинели, и лицо у него было серое, мокрое и измученное.

– Лизавета Павловна...
– сказал он дрожащим голосом.
– Я с вами хотел поговорить...

Лизе стало тяжело и неприятно. Все, что можно было сказать, уже было переговорено сто раз за это лето. Ей даже казалось, что все лето продолжался этот нудный, скучный разговор о том, чего нельзя было переделать. Сначала ей до слез было жалко корнета, но потом он стал раздражать ее и не потому, что надоел ей, а потому, что все смеялись над ним и ей, было стыдно, что она чуть-чуть было не вышла за него замуж.

– Он правильную блокаду ведет с вами!
– говорил Паша Афанасьев. Бедный, он сильно страдает, а все похож на индюка, у которого выщипали хвост!

Все-таки она пошла с ним по платформе, блестевшей от дождя.

– Вы скорее...
– холодно заметила Дора.

– Сейчас!
– ответила Лиза уверенно.

– Я не задержу Лизавету Павловну...
– печально прибавил корнет.

Они прошли молча два раза взад и вперед. Корнет тяжело дышал и смотрел вниз, на забрызганные грязью лакированные сапоги.

– Ну, что вы мне хотели сказать?
– спросила Лиза.

– Я... Значит, все между нами кончено?
– проговорил корнет унылым голосом, и слышно было, что спросил он это Бог знает зачем, и сам прекрасно понимает, что все кончено.

Лиза молчала. Прозвонил первый звонок. Корнет вздохнул.

– Лизавета Павловна, - вдруг быстро заговорил он, - я, может быть, и очень смешной и... человек не... но я не стану вам мешать... Вы знаете, что более преданного вам человека вы не найдете... Я, правда, не понимаю, почему вам нужно ехать, когда вы и здесь... столько счастья всем... Может быть, я недостоин вас... конечно... но я бы пешком пошел за вами, если бы знал, что... Вы меня простите, Лизавета Павловна, если я...

Вдруг губы корнета задрожали и лицо его стало жалко и похоже на детское; он круто оборвался и замолчал.

Потом он деятельно помогал переносить вещи, кричал на носильщика и долго махал фуражкой, когда поезд пошел.

– А он, в сущности, ничего...
– сказала Дора про корнета.
– Только скучный ужасно.

И вот, глядя в темный четырехугольник окна, за которым что-то мерещилось, Лиза подумала теперь, что было бы, если бы вдруг, когда к ним приставал и ругал их мастеровой, дверь отворилась и вошел корнет. И вдруг ей страстно захотелось его увидеть, прижавшись, пройти по саду под руку, почувствовать себя безопасно, спокойно, чисто и просто.

Лиза тихо заплакала, и слезы катились мимо носа по еще детски пухлым губам и падали на закруглившуюся невысокую грудь.

IV

Весна началась. Вся земля вздохнула, точно свалилась с нее огромная, прилипчивая тяжесть. Это теплое, влажное, пахучее и радостное для всего живого дыхание земли было ясно слышно в городе, с полей и лесов, приносимое мягким упругим ветром. Где-то начинал таять мягкий, белый и хрупкий снег, потекли чистые струйки холодной, как лед, воды и появилась на проталинах еще сырая, но уже готовая зазеленеть трава. Но в самом городе мало было видно весну: снег там и зимой был незаметный, талый и грязный, морозов не чувствовалось так остро, - жизнь и зимой и летом была одинаково суетливая и пестрая.