Теплое крыльцо

Дописав еще несколько слов, она сказала:

— Пойдешь в пятую. Там свободны две койки. Занимай, какая понравится.

Палата была наискосок от стола медсестры. Я открыл дверь. И вдруг из светлой глубины мне сказали:

— Заходи, Ваня.

За время, что мы не виделись, морщинки на лице Георгия Романовича стали похожи на шрамы, а выпуклый лоб на висках оказался вдавленным, словно Георгий Романович долго шел по дороге и эти впадины на висках выдул ветер.

— Ну, что ты стоишь? — сказал он мне.

Я несмело подошел к кровати. Георгий Романович протянул мне руку:

— Вот где встретились.

Никогда не думал, что буду лежать в больнице со своим любимым учителем, и тумбочка у нас теперь одна на двоих, и кровати рядом.

— А я и не знал, что вы в больнице!

— Три дня уже здесь. — Он улыбнулся. — Но завтра в хирургию переведут.

— Вот как, — расстроенно сказал я и, помолчав, прошептал: — Что у вас болит?

— Ничего серьезного. Расскажи лучше, какие новости в школе.

— Все по-старому. Только… К нам в класс, вы, наверное, знаете, новенькая пришла.

Георгий Романович вдруг крепко сжал губы, а его небольшой, повыше скулы, рубец покраснел. Через секунду-другую учитель, словно пережив боль, облегченно вздохнул:

— Новенькая, говоришь?

— Да, — сказал я растерянно.

— Здесь, Ваня, — глаза учителя посветлели, — хорошие врачи, а соседи по палате — интересный народ. — Он кивнул на спящих людей: один, очень седой, лежал на боку, протянув руку с разжатыми пальцами, другой спал лицом к стене.

— Воевали, — сказал о них Георгий Романович.

— А-а, — уважительно протянул я и заговорил шепотом: — Вы поправитесь. Наша больница железнодорожная, а железнодорожников хорошо лечат.

— Я не железнодорожник, — улыбнулся учитель.

— Зато наша школа железнодорожная, а вы нас учите…

Георгий Романович остановил меня:

— Лучше поговорим о другом. Я в прошлую пятницу на кружке хотел вам диафильм показать.

— Да-а? Жалко, что вы заболели… — Я горько вздохнул. — Но меня все равно бы не было.

— Ничего. — Поправив подушку, Георгий Романович неожиданно вполголоса стал рассказывать фильм, а рассказывать он любил.

Я сидел, облокотясь на спинку своей кровати, и, как наяву, видел пехотные каре на Сенатской площади, а от конной гвардии, готовой к атаке, меня закрывал вздыбленный «Медный всадник». Над ним плыли серые, тягучие, как смола, облака. Леденил ветер, но на этом, пришедшем с моря, ветру, дышалось свободно. Глядя по сторонам, я заметил, что люди готовятся встретить огнем кавалерию, и вместе с ними я подгонял амуницию, вслушивался в слова команд. Конная гвардия топотала на другом конце площади, и вперед уже выезжал командир эскадрона: конь под ним был вороной, а на черной кирасе конногвардейца червонел двуглавый орел.

— Эскадрон! — ветер донес пехоте слова команды. — Рысью! Марш! — Кавалерия с тяжелым, все нарастающим грохотом тронулась в нашу сторону. Могучие, злобные на морозе кони, набирая ход, прижимали уши, и скоро конногвардейцы перестали их сдерживать.

— Пли! — Пехотные каре окутались дымом, и многим скакавшим всадникам показалось, что земля разверзлась и они падают в глубокую яму, из которой не выбраться.

А потом в толпе разбитых картечью солдат на узкой Галерной улице я видел барона Розена, того самого, которого сошлют в мой город.

Не закончив рассказа, Георгий Романович закрыл глаза и сжал губы.

— Позвать врача? — испуганно сказал я.

— Со мной все в порядке, — громким шепотом произнес Георгий Романович.

Седой человек, сосед по палате, проснулся и сел на кровати, опустив мосластые ноги. У него были клочковатые брови, глаза с красными, как от бессонницы, веками.

— Извините, Семен Петрович, — сказал учитель. — Разбудил…

— Да чего там, — вяло потянулся Семен Петрович и снова поглядел на меня. Две крупные морщины делили его широкий лоб, но седой человек не хмурился, а глядел так, словно я взял у него нужную в хозяйстве вещь, вернул, но положил не туда, где брал.

— Кто такой? — спросил он.

— Челядин, — назвался я.

— Михаилу. Челядину кем доводишься? — спросил Семен Петрович и обул тапочки.

— Сын.

— А… Я тебя знаю. У отца в дежурке видел. Таким еще… — Семен Петрович распростер над спинкой кровати большую ладонь и обнажил в улыбке редкие зубы. — Отец в Восточном парке все так же дежурным?

— Ага, — сказал я.

Семен Петрович разбудил соседа:

— Чикин! Девки под окном весь снег истоптали, а ты все спишь?

— Так не выпал снег-то. — Чикин поднял с подушки кудрявую голову и прищуренными глазами оглядел нас так, будто каждому хотел помочь.

— Здравствуйте, — сказал я и улыбнулся — таким добрым показалось его лицо.

— Привет честной компании! — Чикин почесал затылок. — Однако, снег будет.

— Ты еще неделю назад пророчил, — шутливо усмехнулся Семен Петрович.

— Подвел барометр! — Чикин хлопнул себя по больным коленям.

— Вот у нашего попа был барометр! — Семен Петрович лег и поглядел в потолок. — Помню, два месяца дождь не шел. Поп собирает в селе крестный ход, и всем миром идем бога просить… Старухи на поле плачут, стоят на коленях, и… как в небе загромыхает, откуда что взялось! Ветер бабам чуть подолы не оборвал. Дождь хлынул — боже ты мой! Поп этим дождем к богу все село обернул. Через месяц только прознали, что у попа в доме на стенке барометр. По нему и определял, когда у бога погоду просить!

— Интересно. И куды ж вы того попа девали? — спросил Чикин.

— Я когда с гражданской пришел — попа в селе уже не было.

— Да, в бедности жили, — загрустил Чикин. — Мне в двадцатом году десять лет было. Посылает меня, значит, папаня в лавку, а штаны у меня одни и на коленях протерты до дыр, которые зашить нельзя. Ну, я и одел штаны задом наперед, да в лавку. Иду… Прореха, конечно, сзади. Захожу в лавку чин-чинарем, а тут девки за мною входят… На смех подняли!

Улыбнулся Георгий Романович, а мы с Чикиным рассмеялись. Дверь отворилась, и медсестра сказала:

— Тише, больные!

Мы замолчали. Из коридора доносились приглушенные закрытой дверью шаги.

— Нет ли у вас чего почитать? — спросил я Георгия Романовича.

Он достал из-под подушки книгу в стареньком переплете. Я открыл ее наугад… В заснеженном поле на кауром жеребце скакал воин бородатый и черноглазый, с заботой на смуглом лице — таким бывает мой папка, когда его ночью зовут на работу. За спиной гонца на красном ремне висели богатый, изукрашенный бирюзой колчан со стрелами и лук с натянутой тетивой. Из-под тегиляя — кафтана со стоячим воротником и короткими рукавами гонца виднелся край шубы, но он, все равно страдая от ветра, скакал, втянув голову в плечи. Год назад папка тоже ходил с бородой, но мама велела ему побриться.