Терапия

Я встал с кресла и выглянул в окно. Около машины мрачный Ульрих ожидал сына. Тео вышел из дома, нерешительно подошел к отцу. Ульрих спросил его о чем-то. Тео, пряча глаза, ответил. Ульрих посадил его в машину, в раздражении захлопнул за ним дверцу, сел за руль, и они уехали.

Рихард

То, что у мужчин-покойников член стоит торчком – это неправда, ничего у нас после смерти не торчит, можете мне поверить, потому что говорю я вам это не только как будущий покойник и не только как существо уже посмертное, но и как вполне живой девятнадцатилетний работник морга.

Философия этой легенды заключается, наверное, в драматической мужской мечте о том, чтобы даже умирающий мужской организм в последние секунды своей бесполезной жизни сохранил трогательную возможность еще раз бессмысленно продолжить род – например, при подходящем случае конвульсивно впрыснуть зазевавшейся самке последнюю порцию драгоценного генетического мусора.

Трудно, конечно, представить себе подобный уникальный случай. Тут ходишь живой, невообразимо красивый, до боли в животе готовый к любой счастливой случайности, но при этом почему-то абсолютно никому не нужный.

А вот якобы стоит тебе умереть, как со всех сторон, отталкивая друг друга, к тебе устремятся подразумеваемые природой самки: непонятно с чего охваченные безумной страстью к чему-нибудь полумертвому, они разорвут тебя на части, а победительнице достанется награда – девять месяцев изнурительной беременности, мучительные роды, а также почетное звание гордой продолжательницы человеческого рода на Земле.

Продолжательница будет объявлена почетной, потому что легенда, видимо, имеет в виду ситуацию, когда этот полупокойник остался последним мужчиной на планете, и впрыснуть жизнь в самку стало на нашей Земле больше некому.

Хорошо, допустим, что на планете почему-то остались одни самки, и поэтому деревенеющий прямо на глазах любовник резко взлетел в цене. Но тогда снова возникает вопрос: где были эти самки раньше?

Мой очередной мертвенно-синий любимец лежал голый на обшарпанной каталке в пустом зале морга. Я стоял рядом с усопшим и большой деревянной линейкой измерял его детородный орган. Следуя полученному от природы дару доброты и щедрости, я пытался улучшить его убогие показатели, но сантиметров получалось позорно мало.

– Не слишком… – пробормотал я. – Как ты жил с этой проблемой?

– Что ты делаешь? – вдруг послышался в гулком зале чей-то строгий мужской голос. Я бросил быстрый взгляд на покойника – его губы не шевелились. Я оглянулся.

Гюнтер. Он появился так неожиданно, что мне впору было выронить линейку и подпрыгнуть – подобно Аиде, среди ночи пойманной матерью за поисками моего адреса. А я ведь думал, что здесь совсем один. Откуда он взялся?

– Не видишь, что я делаю? – огрызнулся я. – Член ему измеряю.

– Зачем? – строго спросил Гюнтер.

– Исследую расовую статистику.

Линейкой, оскверненной прикосновением к мертвому синему члену, я с усмешкой указал на портрет фюрера, висевший на стене в неуместно пышной раме прямо над трупами.

Торжественность смерти, которой были исполнены холодные лица лежащих в ряд покойников, прекрасно рифмовалась с нордической торжественностью фюрера, устремившего психиатрический взгляд в далекое будущее великой Германии.

– Во-первых, я запрещаю тебе насмехаться над нашим фюрером, – сказал Гюнтер. – Хочу заметить, что ты позволяешь себе это не в первый раз.

– Прости, Гюнтер, – сказал я, изобразив искреннее раскаяние. – Я забыл о твоих святых чувствах.

– Предупреждаю – я напишу на тебя руководству больницы.

– Клянусь, больше не буду. Я ведь и сам понимаю, что фюрер велик… Хотя не настолько, чтобы не нуждаться в твоей защите.

– Запомни, негодяй: когда я умру, не смей подходить ко мне с этой гадкой линейкой, ты понял?

Мне на мгновение представилось, что Гюнтер уже умер, лежит голышом на каталке и вдруг в раздражении соскакивает с нее, злобно ломает деревянную линейку об колено и бросает в меня обломки.

– Не волнуйся, Гюнтер, – сказал я. – О твоих сантиметрах никто не узнает. Я буду свято хранить эту тайну – я всегда на стороне тех, кому есть о чем волноваться.

Гюнтер, красный и трясущийся от гнева, бросил в меня перчаткой, но я успел увернуться.

– Гюнтер, я тебе сочувствую, но смерть сделает тебя совершенно беззащитным, – сказал я с огромной болью и сочувствием. – Прими это. У тебя нет никаких гарантий, что ночью я не разрисую твой труп свастиками.

Мертвый Гюнтер, теперь разрисованный свастиками, спрыгнул со своей тележки и бросился за мной.

А в реальности – живой взбешенный Гюнтер бросился ко мне и попытался схватить за шиворот, но мне удалось вырваться: выбегая из морга, я захлопнул дверь прямо перед его носом.

* * *

Мужественные немецкие моряки смотрели из-под руки в морскую даль. Они были нарисованы на афише фильма «Эмден» – мы с Аидой только что вышли из кинотеатра после его просмотра. Моряки на афише были так необыкновенно красивы и мужественны, что нетрудно было представить, как сурово делятся они друг с другом красотой и мужественностью в их тесных каютах во время дальних морских переходов.

Был теплый летний вечер, я обнял Аиду и поцеловал ее… Мы шли мимо уличных кафе; за столиками при свечах сидели люди… Мне было спокойно и радостно – рядом с Аидой жизнь почему-то казалась прекрасной. Возникла мысль привести ее сейчас домой, осторожно положить на кровать, медленно расстегнуть на ее груди пуговицы, а потом нежно прикоснуться к ней губами…

– Ты с кем-нибудь спала когда-нибудь? – спросил я.

– Нет. А ты?

– Никогда.

Вот тут мне следовало бы замолчать… Но понял я это слишком поздно.

– Я хочу спросить… Женщины, они ведь, наверное, обсуждают такие вещи…

Все спуталось в моей голове. Зачем я сказал это? Почему мои страхи управляют мной помимо воли? Как теперь остановиться?

– О чем ты? – спросила Аида.

– Нет, забудь… – сказал я.

– Но ты ведь хотел что-то спросить, – сказала Аида.

– Да, но… Я больше не хочу об этом спрашивать.

– Не бойся. Спроси. Я уверена, что, если что-то хочется узнать, надо спрашивать обязательно.

Я колебался. И победила смелость, а не разум…