Тернистый путь

Позвал он плотника Осипа. Осип принялся ковырять пальцем сгнившие углы избы и расковырял их до такой степени, что в них начало даже просвечивать солнышко. Летом это ничего бы, но лето подходило к концу и наступала осень; ну, а зимой-то — иное дело: того и гляди, что зубами защелкаешь… И он завел речь с Осипом о фундаментальной переборке избы. Осип слазил на чердак, ощупал все стропила, покачал их, зачем-то нагибался, ложился на брюхо, вскарабкивался на самый конек, опять что-то ковырял и потряхивал, потом вошел в избу, принялся топать ногами по половицам, на некоторых даже подпрыгивал, и все это кончилось тем, что Лопатин пошел рядиться с Осипом, по русскому обычаю, в кабак, захватив с собою подручного Осипа, Артема. Рядились они чуть не до самого вечера, наконец сладились, и все трое, покачиваясь из стороны в сторону, вышли из кабака.

— Только вот что, — говорил Александр Иваныч, остановившись посреди базарной площади и заметно заплетая языком, — денег у меня сейчас нет… может, наколочу к концу вашей работы… Чур не приставать заранее!

— Ну, — вскрикнул Осип, покачиваясь, — таперь разбогател, поди… Брат-ат приехал… дохтуром в Алмазове ведь. Поможет, поди.

— То ли поможет, то ли нет… осенью расплачусь честно-благородно…

Осип принялся рассказывать, как, будучи в Алмазове, случайно видел Алексея, возвращавшегося откуда-то домой, как урядник сделал ему под козырек, как сам алмазовский священник первый поклонился ему, почтительно приподняв шляпу, и как, заслышав колокольчик, выбежала из аптеки барышня встречать его.

— Помощница, значит, его, фельдшерица… Этот поможет…

— По рукам, значит? — подхватил Лопатин, протягивая плотникам заскорузлую руку. — Так завтра начнете, значит?

— Обязательно.

— Не надуете?

— Обязательно… ей-богу, завтра… Видишь, вон храм божий, — прибавил он, указывая на церковь. — Ну, значит, завтра чуть свет… Одно слово: эх, милый человек, Александр Иваныч! Все мы люди, все человеки.

На следующее утро, едва успела Куля прогнать мимо домика Лопатина батюшкиных коров в стадо, а кстати захватить и свою, как Лопатин с женой и матерью перетаскивали уже из избы в плетневый сарайчик весь свой хлам, чтобы не задержать как-нибудь обещавших явиться плотников.

Решено было разобрать избу до основания, гнилые углы отпилить, от чего, разумеется, изба уменьшится; но это не беда: лишь бы в ней не «стыдно» (т. е. холодно) жить было, а полы настлать новые. Плотников прождал Лопатин до обеда; пообедав, прилег отдохнуть; отдохнул, а плотников все нет да нет. Лопатин покачал головой и принялся собственноручно раскрывать камышовую крышу своего домика. Он поднял такую густую и черную пыль, что перепугал всех вырыпаевских мужиков, вообразивших, что у того загорелась изба. Народу сбежалась куча; но, увидав, в чем дело, все разошлись по домам. Провозился Лопатин с этой крышей целый день. Только часам к десяти вечера домик был совершенно раскрыт. На следующий день явились и плотники с кожаными сумками на плечах и с топорами в руках. Работа закипела. Осип принялся перемечивать бревна, а Артем — разбирать стропила, а спустя некоторое время домик Лопатина уже не существовал, и только полуразвалившийся каменный фундамент да сложенные в четыре яруса перемеченные бревна возвещали о бывшем жилище скромных тружеников, никогда не похвалявшихся своими трудами и никогда не роптавших на свою тяжелую трудовую долю.

IV

На следующий день, часов в пять вечера, вся семья Лопатина, а в том числе и знакомые нам плотники сидели в садике вокруг самовара и распивали чай. Сидели все просто-напросто на траве, калачиком поджав под себя ноги. На той же траве чадил самовар и лежала целая связка запыленных, окаменевших баранок… Солнце клонилось к западу. Кули в числе пивших чай не было, так как она побежала на улицу встречать пригнанное стадо. Вечер был теплый, но не удушливый, и все, видимо, благодушествовали… Вдруг послышался колокольчик. Все стали прислушиваться; судя по звуку, можно было догадаться, что лошади мчались быстро; колокольчик все приближался и приближался, начал долетать даже топот подкованных лошадей и стук колес, а немного погодя из улицы вылетела тройка ямских лошадей, запряженных в бричку. Миновав улицу, бричка повернула налево и направилась к дому Лопатина. Все всполошились, повыскакали из-за самовара и торопливо выбежали из садика, а бричка все приближалась и приближалась.

— Батюшки! — вскрикнул Лопатин, зорко всматриваясь в лицо сидевшего в бричке господина. — Ведь это Алеша.

Старуха мать чуть не упала, заахала, замахала руками и вместе с Александром побежала навстречу сына. Нечего говорить, что встреча была самая теплая и сердечная. Старуха, обнимая сына, разрыдалась; навернулись слезы и на глаза Александра; расчувствовался и сам Алексей, разодетый в щеголеватую пиджачную пару и с пуховой шляпой на голове. Он бросился обнимать мать, крепко целовал ее, ее руки, плечи, обнимал брата и не мог даже говорить от волнения… Прибежала и Куля. При виде ее Алексей ахнул даже.

— Неужели это Куля? — вскрикнул Алексей, глядя на красивую сестру свою и словно не доверяя глазам. — Неужели это ты?

— Я, Алеша! я, родимый!

— Боже мой! — удивлялся Алексей. — Как ты выросла!.. как похорошела!.. Ты теперь совсем невеста: замуж пора…

И, расцеловавшись с сестрой, он с увлечением принялся описывать тот восторг, который переживает в настоящее время, покончив наконец свое образование и получивши должность земского врача неподалеку от родного ему Вырыпаева, где теперь примется за дело и постарается быть полезным человеком. «Займусь своим участком, — говорил он, — в свободное время буду навещать вас… Может быть, даже поменяюсь участком с здешним врачом, поселюсь в Вырыпаеве вместе с вами, родные мои».

Прибежало несколько мужиков и баб, прослышавших каким-то путем о приезде Алексея Ивановича. Пришел местный батюшка, узнавший Алексея, когда тот проезжал мимо его окон; пришел даже и состарившийся школьный учитель, когда-то обучивший его грамоте, а ныне служивший волостным писарем в селе Вырыпаеве. Все высказывали свою радость видеть его, наконец покончившим свое образование и сделавшимся доктором, причем все изъявляли сожаление, что он не попал в свое родное Вырыпаево.

Тем временем Александр Иванов успел уже поставить самовар и приготовить в садике все нужное для чая, а старуха мать и Куля принесли в тот же садик стол, накрыли его скатертью и расставили вокруг стола все имевшиеся в наличности стулья. Старуха мать выбрала для своего Алеши самый лучший и самый крепкий стул, опасаясь, как бы Алеша не упал и не ушибся. Некоторое время спустя все сидели вокруг чайного стола, пригласив священника и бывшего школьного учителя. Чай разливала Куля, а старуха мать бросилась устраивать Алеше постельку. Решено было положить его в кузнице, так как весь плетневый сарайчик был завален перенесенной из дома рухлядью Лопатина. Только сидя за чайным столом, Алексей Иванович заметил отсутствие домика.

— Где же домик-то? — спросил он брата.

— Только ноне сломал: задумал заново перебрать его, — ответил Александр Иванов.

— Неужто сгнил? — спросил Алексей Иванович.

— Еще бы не сгнить! — вмешался батюшка, отгрызая кусочек сахара и потряхивая им над блюдечком. — С кех пор стоит-то…

Потужил Алексей Иванович о смерти отца, расспросил о последних проведенных им минутах и порешил, что, вероятно, он умер от горловой чахотки и что простуда во время рыбной ловли ускорила смерть… Относительно же уплаты долгов, о которых, по приказанию умершего отца, писал Лопатин, почему-то не заикнулся даже.

— Завтра, батюшка, — проговорил он, обращаясь к священнику, — я попрошу вас отслужить панихиду на могиле отца.

Когда чай был покончен, начало уже смеркаться. Гости разошлись по домам, а старуха мать повела сына в кузницу.

— Ты, поди, Алеша, устал с дороги-то, — проговорила она, — отдохнуть, поди, хочешь… Я тебе в кузнице постельку постлала, свою кроватку поставила. Она у меня крепенькая… Там тебе покойно будет и прохладно: ни одной мушки нет, ни одного комарика… Два дня в кузнице не работали. Хорошо будет… хорошо…

— Спасибо, мамаша, спасибо, — проговорил Алексей Иванович, целуя руки матери. — Только не рано ли с этих-то пор спать ложиться? — прибавил он, улыбаясь.

— Аль отвык рано-то ложиться?

— Отвык, мамаша.

— Небось, все над книгами сидишь? — заметила мать, зевая. — Ты хоть теперь-то брось эти книги… Ну их совсем!.. Вишь ведь как ты отощал, родименький, на себя не похож: и бледненький какой-то, и щечки у тебя ввалились… Они ведь тоже, книги-то эти, до добра не доводят… Вот у батюшки у нашего сын учился, учился… надо бы в попы посвящаться, а он взял да и помер… Ох и плакал же только наш батюшка, как сына-то хоронил… так-то плакал, так-то плакал!.. А он, бедненький, — продолжала старуха, — лежит в гробике худой-расхудой, крестом ручки сложены, образок на ручках, зубки оскалил, глаза ввалились, а ведь совсем еще молодой был… Вот до чего книги-то эти доводят! — прибавила она, позевывая. — Брось их, Алеша… ну их совсем!.. Теперь уж и вздохнуть пора… Ляг-ка, отдохни лучше.