Терпеливый снайпер

– С чего такой интерес?

– Я ведь тебе еще по телефону сказала: готовлю книгу. Каталог, – ответила я вполне искренне. – Очень важный и рассчитанный на экспозиции самого высокого уровня. Снайпер должен в нем быть.

– Это-то я понимаю. Должен. Место ему – в любом музее мира. За его работы отдали бы огромные деньги. Однако я не верю, что он пойдет на такое. Не из тех он.

– Но ведь это вызов… Искусить его, как дьявол искушал Иисуса в пустыне. Неужели дело того не стоит, а? Искусить самого Снайпера.

Он смотрел на меня оценивающе.

– И многим?

– Всем! И я говорю не только о деньгах.

– Да ему любой это предложит.

– Предложение от людей, которые стоят за мной, будет другого уровня.

Он медленно подошел вплотную. Наклонил голову, скривил губы, словно ставя себя на место человека, по следу которого я шла.

– А ты считаешь, Снайпер искренен?

Он ответил не сразу. Постоял еще, сунув руки в карманы, опустив голову и кривя рот. И наконец ответил:

– Не знаю. Не знаю. Иные уверяют, что да. Но ведь у каждого из нас есть своя цена и своя стратегия. А он…

И осекся, но я поняла недосказанное. Как видно, его не впервые пытали на этот счет. Собачки обнюхивались. И ведь в Мадриде Крот говорил мне точно то же самое.

– Стратегия, – повторила я, ограничившись одним этим словом.

– Не исключено.

И он снова замолчал, но смысл высказывания был мне, разумеется, ясен. Достаточно я прожила на свете и повидала в жизни, чтобы понять. Таково уж свойство человеческой натуры: сдавший свои позиции нуждается в себе подобных, как предателю хочется, чтобы все вокруг предавали. Это утешает, это оправдывает в собственных глазах и позволяет спать спокойно. Большую часть жизни человек ищет зацепки и объяснения, чтобы совесть не мучила. Чтобы выбросить из головы компромиссы и капитуляции. Подлость ближнего умеряет подлость собственную. Этим и объясняется опасливое отношение к тем, кто не сдался, неловкость перед ними, иногда переходящая в откровенную злобу.

– Он чересчур совершенен, – заметила я. – А? Тебе не кажется?

– Снайпер-то? Да, может быть… Вот пусть таким и остается.

Я рассмеялась и с немой укоризной показала ему мой пустой бокал.

– В жизни не поверю, будто тебя не тешит эта картина – неколебимый Снайпер перебарывает искушение… Если он ведет такую игру, может быть, пришло время и выиграть.

Паломбо задумчиво налил мне вина. Живые глаза внимательно всматривались в меня. Казалось, он был в нерешительности. Через минуту он тоже улыбнулся:

– У меня есть друг. А он, кажется, друг его друзей.

Расставшись с Нико Паломбо, я медленно пошла между выносными лотками книжных магазинов, тянувшихся под аркой Порт’Альба до самой площади Данте. И рассеянно поглядывала на выставленные книги, размышляя о свидании, которое Нико пообещал устроить мне вечером, как вдруг под самой аркой мне почудилось присутствие того самого господина с рыжеватыми усами, чуть подвитыми на концах. Того самого, что был в Лиссабоне и в Вероне. Сейчас у него на голове не было твидовой шляпы, а на плечах – зеленого пальто: одет он был в светло-коричневую замшевую куртку, но, кажется, я узнала и тучную фигуру, и лицо, с преувеличенным вниманием склоненное к витрине магазина, где продавалась научно-популярная литература. Не торопясь, чтобы не спугнуть его, показав, что заметила, я прошла еще немного вперед, но когда уже на углу площади остановилась и оглянулась, делая вид, что рассматриваю открытки, мой преследователь уже исчез. Так или иначе я ожидала чего-то подобного, а потому мысль о том, что за мной проследили до Неаполя, не особенно встревожила меня. Тем не менее на всякий случай я вернулась туда, откуда пришла, и села на террасе на площади Беллини, откуда могла держать в поле зрения всю улицу. И просидела полчаса, скоротав это время за пиццей (довольно средненькой) и кофе (хорошим). Потом встала, еще полчаса шла до галереи Умберто Первого, а там, так и не обнаружив ничего подозрительного, снова села на террасе кафе. И лишь после этого направилась в отель.

Он был передо мной, на экране моего компьютера. Архивный ролик канала «Теленаполи»: двадцать четыре минуты о забастовке мусорщиков, полгода назад превратившей город в форменную свалку. На сменявших друг друга кадрах громоздились груды отбросов в мешках и без, ярились профсоюзники, растерянно блеяли представители городских властей, горожане зажимали нос от смрада, проходя мимо, или в микрофон сообщали о своем неудовольствии. На середине репортажа камера показала стены, покрытые граффити, на которых последними словами крыли муниципалитет, а на семнадцатой минуте появился Снайпер. Он давал интервью ночью, на улице, на фоне огромной композиции, освещенной уличным фонарем, и я смогла оценить ее, несмотря на бурую крупнозернистую картинку. От такого освещения возник эффект контражура, и потому лицо Снайпера под низко надвинутым темным капюшоном оставалось в тени.

Он оказался высок ростом и очень худ. Снимали его средним планом – от пояса и выше, и капюшон на затененном лице придавал ему внушительное сходство со средневековым монахом, инквизитором или каким-то таинственным воином; порой, когда он жестикулировал, в кадр попадали тонкие руки с длинными пальцами – ни перстней на них, ни часов на запястье я не заметила. Голос был приятный – с легкой мужественной хрипотцой. По-итальянски он изъяснялся очень правильно, почти не хуже меня, а говорил о только что расписанной им стене, на которой в это самое время другие райтеры – эти самые горбунчики, как я поняла, – повернувшись спиной к объективу, завершали работу. Выступление продолжалось полминуты и не содержало ничего нового или оригинального – солидарность с народом Неаполя… граффити как средство выражения не признает ни властей, ни иерархий… уличное искусство разоблачает высокомерную ложь коррумпированных институций… и тому прочее. Интересны были тон и манера речи. Та холодная уверенность, с которой он называл причины, сделавшие, по его мнению, эту забастовку в Неаполе символом распада глупого мира, самоубийственно убежденного в собственной значимости. Стоя на фоне граффити, изображавшего колосса с черепом вместо головы и мешками для мусора вместо ног, он говорил, что горы отбросов – вот единственно возможное сейчас искусство: это – акция, которую город, импровизированный музей на свежем, то есть тошнотворно смрадном, воздухе предлагает миру как символ и как предупреждение.

Вернувшись к началу репортажа, я не обнаружила титров, представляющих Снайпера: то ли журналисты сами не знали, кто это, то ли формальная анонимность, иронически сопоставленная с анонимностью тэга, была условием съемки. А может быть, Снайпер со свойственным художнику апломбом считал, что граффити за спиной достаточно, чтобы понять, кому оно обязано появлением на свет. Да так оно и было. Авторство этой композиции (по словам Нико Паломбо, муниципальные власти без церемоний уничтожили ее уже на следующий день) даже безо всякой подписи и без перечеркнутого крестом кружка сомнений не вызывало. Я остановила ролик и довольно долго всматривалась в темный против света, неподвижный силуэт Снайпера, в эту тень с неразличимо-смутным лицом под капюшоном. Тебе бы спектакли в театре ставить, подумала я. Вот ведь гад. Ни один дока-маркетолог лучше бы не сделал. Не забыть бы сказать тебе это при встрече.

Паломбо позвонил мне в шесть вечера, и уже через час я была готова к встрече. За окном и маленьким балконом моего номера медленно наливалось красным небо над бухтой. Я вышла на балкон, чтобы понять, тепло ли. Температура была так же приятна, как открывающаяся передо мной панорама. Вдали, над заливом слева, возвышался подернутый дымкой темный конус вулкана, а у меня под ногами, четырьмя этажами ниже, струился по Лунгомаре шумный поток машин. Я уже собиралась вернуться в номер, но тут у перил моста, соединявшего материк с замком, увидела знакомую фигуру.

Шагнула назад, взяла из сумки маленькую камеру, поставила максимальное увеличение и, пользуясь ею как биноклем, стала рассматривать рыжеватого толстяка. На балконе я пробыла всего несколько секунд, а теперь была надежно скрыта оконной рамой, и заметить меня он не мог. На нем была та же замшевая бежевая куртка, что и днем, и он читал книгу, время от времени поднимая глаза на двери отеля или на верхние этажи. Культурный какой топтун. Что лучше чтения способно скрасить долгое ожидание, к которому он, судя по всему, привык. Несомненно, это была обычная, рутинная часть его работы. Может быть, он и книгой запасся сегодня утром, когда шел за мной между лотков на Порт’Альба, где продавалась литература на любой вкус: хочешь – полицейские романы, хочешь – философские трактаты. Интересно, кто он такой. Агент Бискарруэса, частный детектив или наемный убийца? Последнему, конечно, больше пристала не книга, а нож, который блеснул у него в руке в тот день, когда они с напарницей в норковой шубе приняли за Снайпера другого человека. Так или иначе, заключила я, благодушный облик этого толстяка, любящего дорогую одежду для охоты и загорода, да еще с книжкой в руке, вступал в вопиющее противоречие с родом его деятельности. Вспомнив про его спутницу, я пошарила взглядом вокруг, отыскивая ее, но не нашла. Быстро стасовала колоду возможностей: парочку связывали профессиональные обязанности… сердечная склонность… или же они оказались рядом совершенно случайно. Не угадаешь. И я упрекнула себя, что тогда в Риме, в ресторане, во время первой перемены блюд, когда разговор с Бискарруэсом носил еще более или менее корректный характер, не выяснила, что это за птицы.

Я отложила фотокамеру, сунула в сумку перцовый баллончик, взяла с ночного столика телефон. Любезный и предупредительный портье подтвердил, что имеется служебный выход, выводящий на улицу на задах отеля. Потом я достала визитку, которую дал мне таксист два дня назад, – Онорато Оньибене, услуги такси – и номер телефона. Набрала, и после третьего гудка в трубке, перекрывая уличный шум, мужской голос произнес: «Пронто» [42] , – а через двадцать минут «граф» и его экипаж были в полном моем распоряжении и ожидали у черного хода.

42

Зд.: слушаю (итал.).