Темой беседы, конечно же, был джаз. Здесь выявились некоторые расхождения во мнениях. Всего несколько дней тому назад, сопровождаемый Джеком Хилтоном, этим европейским символом джаза, певец сам решительно возражал против того, что его считают джазовым певцом: «Помилуйте, я заранее готовлю свои партии, частенько пою в студиях звукозаписи с нотами в руках. При чем здесь джаз?!» Суровым был приговор, вынесенный им Дюку Эллингтону: «Да, поначалу этот юноша делал джаз, но, после того как его пригласил «Коттон клаб», он дошел до того, что заставляет своих музыкантов играть отдельные куски по нотам. Тем самым Эллингтон предал джаз!» Адамыч, незаметно завладевший штурвалом беседы, не стал возражать. Кому что дороже: для Робсона нет джаза без импровизации, для Эллингтона нет джаза без свинга. Мы расстались после продолжительной беседы, довольные друг другом. Провожая нас до лифта, Робсон попросил сохранить его инкогнито. В тот приезд он не дал в Ленинграде ни одного концерта».
Касаясь состояния нашей джазовой музыки, Колбасьев писал в очерке «JAZZ» (он был напечатан в журнале «30 дней», 1934, № 12):
«Начиная от белоэмигрантских «Черных глаз» и кончая напевами абсолютно чуждых нам одесских «кичманов», самая разнообразная муть засоряет наши эстрады, а иной раз, грешным делом, наш эфир».
И далее призывал очищать джаз от накипи и научиться дифференцировать всю эту музыку.
Слово не расходилось у Адамыча с делом.
Он начал с человека, давшего неслыханную популярность своему оркестру, а заодно и «кичманам»: «Леонид Осипович, не пора ли вам в оправдание жанра своего оркестра спеть что-нибудь джазовое?»
Пришедшему в гости на Моховую Утесову он дал прослушать свои грамзаписи, тематически выдержанные в духе протеста негров против существующего строя. В мелодическом отношении
все понравилось Утесову, потом тексты были переведены, все это повторно проигрывалось, прослушивалось, перечитывалось. Утесов продолжал колебаться: для него это означало перевести стрелку его репертуарных рельсов. Когда же колебания закончились (случилось это после войны) и выбор пал на первое из наименований, то мы услышали впечатляющую «Песню американского безработного», потрясшую всех слушателей и самого исполнителя. Остается пожалеть, что Утесов не прославил и две другие песни протеста.
Наибольших успехов по очищению бытовой музыки (успехов, можно сказать, всесоюзных масштабов) достиг Колбасьев, когда он по просьбе Торгсина стал консультировать ввоз заграничных пластинок для их продажи населению за валюту и золото. Заведующим соответствующего отдела был Я. Солошек (вышедший на пенсию с должности директора магазина грампластинок по улице Кирова, одного из крупнейших в Москве). Наслушавшись бесед-концертов Колбасьева, он понял, что наконец-то встретил человека, чьи советы надо ценить на вес золота.
Еще немало повестей написал бы Колбасьев, еще не одно открытие в радиотехнике сделал бы он, еще упорнее боролся бы с загрязнением музыкальной среды обитания, но судьба решила иначе.
Я позволю себе вслед за Вениамином Александровичем Кавериным сказать: «В этой смертельной лотерее, перед которой мы оказались в конце тридцатых и в сороковых годах, он вытащил несчастливый билет. Незаслуженно несправедливый, потому что Сергей Колбасьев был человеком мужества и чести».
В насмешку нищим и голодным,сидящим в БАМе под замком,их город городом Свободнымбыл прозван мрачным шутником.Смеетесь вы? И я смеялся —я был наивным простаком.Я думал: кто в тюрьму попался,тот со свободой не знаком.Но в назиданье маловерам,таким, какими были мы,нравоучительным примеромна территории тюрьмывоздвигнута тюрьма иная —ЦИЗО, ее здесь так зовут, —тюрьма в тюрьме. Жизнь проклиная,томятся арестанты тут…Невыносима скверность эта.Цитирую слова Поэта:«Тьмы истин низких нам дороженас возвышающий обман».Мы сочиним такой «роман»,что нас бы им по гнусной роже,как грязной тряпкой, бить да бить,заставить жрать и проглотить…Недаром зеркало закрылв тюремной бане парикмахер,чтоб мы, своих не видя рыл,самих себя не слали на хер.1938 г.
6
ЦИЗО – центральный изолятор
Новые метаморфозы, или Лагериада
Перековывать людей —Хитрая наука.Ты попробуй из блядейСделать целок, ну-ка?Из уркана-паханаСделать джентльмена.Нет, немыслима она,Эта перемена.Но основаны не зряДля людского благаТрудовые лагеряНа манер БАМлага.Необъятен славный БАМ,Что твоя имперья,Тут не место господам —Выдерут им перья.Вся братва ишачит тут —Урки и не урки.А на шеях их живутРазные придурки.Надо же кому-нибудьВедать перековкой.Кого словом подтолкнуть,А кого – винтовкой.Исправляется народПерековкой скоро…Только все наоборот, Экая умора!В БАМ девица попадетСкромной институткой,И недели не пройдет —Станет проституткой.Даже фраер – старый хрыч,Побывав в спецзоне,Наловчился матом крыть,Красть и фармазонить.Нет и счета номерамПеревоплощенья…Ай да лагерь, ай да БАМ!Прямо удивленье!1938 г.
Мое лучистое виденье
Фрагменты поэмы
Твое отсутствие, туман, осенний холодВселяют в душу мне глубокую печаль.По ласке и теплу я ощущаю голод,Но странно: мне себя совсем, совсем не жаль.Мне жаль тебя, мое лучистое видение, —Ты так нежна, так неповторно хороша,Что счастье для тебя молить у провиденияКоленопреклоненно требует душа.Мы поздно встретились, хотя давно друг другаЗнали, ждали и искали, где могли.Могу сказать теперь: да, ты моя СупругаВо всех известных смыслах неба и земли…Ты – та, которую я в юношеских грезахСвоею называл и мысленно ласкал.Ты – та, которую поздней в житейских прозахЯ тщетно вызывал из катакомбы скал.Как часто, помню я, целуя чьи-то губы,Лобзаньем вопрошал: ты это – иль не ты?Но, эха не найдя, сжимал сильнее зубыИ снова жил и ждал несбыточной мечты…Так отчего же грусть с такою новой силойПроникла в душу мне и жалит, как змея?Так отчего же жизнь мне кажется постылой,Не радуют уже ни книги, ни друзья?Все это оттого, что сознаю я ясно,Что сбит судьбою я с турнирного седла,Что пламень чувств твоих непроизвольно гаснет,Иначе почему ж ко мне ты не пришла?Я в веренице лет, проведенных в неволе,Здоровье растерял, лишился прежних сил.Просить любить меня я не пытаюсь боле,Да, впрочем, никогда и раньше не просил.Просить любви нельзя – любовь не подаяние,И нищим быть в любви мужчине не к лицу.Уход твой принесет мне вечное страдание,Но что ж… раз нет пути к законному венцу?Я был бы подлецом, достойным осуждения,Когда б тебя с собой на нищету обрек,А что же ждет меня со дня «освобождения»,Как не суровый непреклонный рок?Ты ж молода душой и телом гибкостанным,Тебя влекут к себе веселья маяки…Пройдут года, и я тебе припомнюсь страннымВодоворотом в русле жизненной реки.Я отвлекусь чуть-чуть во глубь воспоминаний,Пока
мой карандаш к писанью не остыл.Четырнадцатый год. Из пекла испытанийВысокий офицер доставлен в дальний тыл.Не тронули его, к несчастью, вражьи пули,Нет, поглумился Марс куда страшней над ним:После контузии врачи его вернулиСлепым… парализованным… больным.Все, что он мог отдать, – все отдал он Отчизне,За это лишний крест украсил грудь его.Но вот жене своей, любимой больше жизни,Не мог (так думал он) дать ровно ничего.Она же ангелом-хранителем склоняласьНад саркофагом искалеченной любвиИ слышала порой (иль это ей казалось):«Оставь меня… будь счастлива… живи!»Отец! Ты умирал четыре долгих года,Заполненных мученьем и кромешной тьмой!Утешься: в благодарной памяти народаТвой сын вознагражден изгнаньем и тюрьмой!Когда б характер мой одним отцовским свойством —Железной волей – был наследственно богат,Я не раздумывал бы долго, я с геройствомБежал бы от тебя – хотя бы в самый ад.Но в том-то и беда, что – бледные потомки,Достойные тех дней, в которые живем, —Мы грузом личных драм набили все котомкиИ на огне страстей изжарились живьем…Так вот, ты не сердись, что жду тебя я в гости,Хоть жизнь твою ничем, ничем не облегчил.Когда б я был богат, я б из слоновой костиПостроил башню и тебя в ней поселил.На самый верх, туда, поближе к тихим звездам,Где вкруг тебя жасмин шпалерами расцвел,Где ложе мягкостью не уступает гнездам,Туда бы я тебя, взяв за руку, провел…Но башни этой нет, как нет слоновой кости,И я спускаюсь вниз, в свободненскую явь.Опять ты не пришла к больному другу в гости,Представь, как он грустит, попробуй-ка, представь!Я все тебе открыл в стихах моей поэмы,Ее давно ты ждешь, так на же, получай!Прости меня, что в ней я неприятной темыСвоим карандашом касаюсь невзначай.Теперь осталось мне одно – просить у Бога,Чтоб прежних черт твоих в тебе я не нашел,Чтоб стала ты, как все – душевностью убога,Чтоб пошлый стиль измен тебе к лицу пошел,Чтоб легче было мне с тобою распроститься,Чтоб в жены взял тебя богатый генерал…Но более всего хочу я помолиться,Чтоб этим всем мольбамГосподь вовек не внял.1946 г.
Акростих
Надвигается ночь. Как бездарноИ мучительно время течет.Не прочесть на листках календарных,А какая же радость нас ждет?Только утром сегодня я думал:Едет в поезде радость моя,Радость едет! Увы, наши думыПравду жизни так редко таят.И в своем ожиданье обманут.Лист бумаги беру и скорблюО ночах, что в прошедшее канут…Все же слишком Тебя я люблю;Слишком сильно, чтоб знаться с улыбкой,Когда Ты от меня вдалеке…А часы вьются тропочкой зыбкой,Я один, только ручка в руке.Вечер 6.01.1952 г.
Одиночество
Один – один, как в клетке,Угрюм мой кабинет,Угрюмы елки ветки, —Тебя со мною нет.Один – шуршат иголки,Ложась ковром на стол,От новогодней елкиОстались крест и ствол.Один – грущу безмерно.Что пользы мне грустить?Ты не одна, наверно,Ты любишь, может быть?Иначе почему жеТы не спешишь сюда,Не вспомнила о муже,Исчезла без следа?Поёшь сейчас, быть может,Для зрителей ДОСА [7] .И голос их тревожит,И талия-оса…Что ж, пой, пока поется,Люби, раз кто-то есть.Без писем подаетсяТакого рода весть.Ясна она в молчаньи,В забвеньи здешних мест.От сладких ожиданийОстался только крест.Эх, жизнь, игрушка злая,Неясная уму!Несу свой крест и знаю,За что и почему:Я поздно стал хорошим,Тобой не дорожил.Не легче только ношаДля напряженных жил.А ночь – страшнее пугал —Не даст мне отдохнуть.Стихом в маганский [8] уголБеглянки не вернуть!Лишь песню вырвет мука,Проста, стара она:«Разлука ты, разлука,Чужая сторона…»8.01.1952 г.
7
ДОСА – Дом Советской Армии
8
Маганское – город на Дальнем Востоке
Запоздалая молитва
Много струн у горя на лютне,У счастья же нет ни одной.Жил ли кто меня бесприютнейИ глубже изведал ли дно?Я не прожил – я протомилсяПоловину жизни земной.Если б верил, если б молился,Ждал бы жизни уже иной.Но моя озорная силаНе склонялась перед крестом.Не за то ли всю жизнь томилаМысль об этом, дума о том,Том и этом, мне недоступном…Что имелось, то я не берег!Слабый в вере, слабый в преступном,Чем я стал и чем быть бы мог?Отчего, Господь, моя силаНе смирялась перед Твоей?Ты был добр, и меня любилаНина – перл твоих дочерей.Да, любила! Теперь не знаю —Любим я еще или нет?Живем мы с ней порознь. Я таю.Стал поэтом. Пишу сонет.Но любовь разве цветик алый,Чтобы ей лишь недолго жить?Но любовь разве пламень малый,Чтоб ее я мог потушить?С этой тихой и грустной думойКак-нибудь я жизнь дотяну.О грядущей Ты, Бог, подумай, —Я и так погубил одну!8 января 1952 г.