Terra Nipponica: Среда обитания и среда воображения

Строгий и фиксированный порядок появления тех или иных природных мет подчеркивал «правильное» географическое положение страны, ее благоприятный климат, праведное правление императоров. По существу эти стихи играли ту же роль, что и другие виды сезонной обрядности. Когда обратили внимание на то, что цветы в начале года расцветают не вовремя, император считает это дурным знамением, приходит в ужас и приказывает проводить моления в синтоистских святилищах и буддийских храмах каждые восемь дней в течение восьми месяцев для того, чтобы восстановить природный порядок [157] .

157

Сёку нихон коки, Дзёва, 10-1-8 (843 г.).

Это сообщение содержится в официальной хронике, обязанной честно фиксировать все природные аномалии. Что до антологии, то там никаких сезонных неожиданностей не происходит. Ее составители хотят сказать: императорская Япония – это страна, где четыре времени года находятся в равновесии и сменяют друг друга «правильным» образом. Японская придворная поэзия не фиксирует «аномальных» природных явлений – тайфунов, цунами, засух, наводнений, снегопадов, морозов, землетрясений, извержений вулканов и т. п. К природным явлениям, отображаемым японской поэзией, легко приделывается уменьшительный суффикс – дождик, снежок, холодок… Таким образом, поэтическая антология, воспринимаемая ныне в качестве доказательства «изящного вкуса» японцев, на самом деле в значительной степени являлась родом заклинания, направленного на обеспечение и доказательство правильного природного порядка и, соответственно, действий власти. В связи с этим и вся японская поэзия превращалась в похвалу природе. Это касается и поэзии на китайском языке. В душную летнюю ночь, проведенную в поэтическом бдении, участники сборища сочиняют вовсе не про жару – им предлагается тема «Прохладен ветерок на исходе ночи» [158] .

158

Мидо кампакуки, Канко, 7-6-13 (1010 г.).

Люди, которые находились у власти, должны были обладать особой чувствительностью по отношению к малейшим природным изменениям, но применительно к поэтическому дискурсу эти изменения понимались не как аномальные явления, а как проявления природной нормы, что и делало антологию своеобразным панегириком праведному правлению. Природа – это вверенный государю хронотоп, а поэты – летописцы идеального природного цикла.

О том, что поэзия не должна быть «пугающей», прямо говорили ее теоретики. Фудзивара-но Тэйка (1162–1241) в своем трактате «Ежемесячное собрание» («Майгэцусё») писал: «Поскольку [японская] песня является прежде всего принадлежностью стиля страны Ямато, то мудрецы прежних лет неоднократно указывали, что стихи должны быть сочиняемы с мягкостью и очарованием (моно-но аварэ). Какой бы пугающей ни была вещь, в песне она должна выглядеть мягко. Нет никакого смысла и в том, чтобы вещи мягкие по своей природе – цветы или луна – представали в пугающем виде» [159] .

159

Карон. Токио: Сёгаккан, 1975. С. 515 (Нихон котэн бунгаку дзэнсю).

Поэтому одно из предназначений поэзии – переводить пугающие явления в нестрашный ряд. Так происходит в стихотворении Ки-но Цураюки, когда морская буря превращается в волны цветов сакуры, кружащие в воздухе («Кокинсю», № 89):

Остаточный ветер, Сорвавший Цветы сакуры, Поднимает волны В небе безводном. Это даже не буря в стакане, это буря в стакане без воды.

Многочисленные стихотворения, которые уподобляют облетающие лепестки сакуры снегопаду, выполняют ту же самую функцию: снегопад предстает в таких стихах не как помеха в человеческих делах, а как безвредное кружение опадающих цветов.

В предисловии к «Кокинсю» утверждается: предназначение поэзии – «приводить в движение Небо и Землю», т. е. влиять на них с помощью поэтического слова, в истоке которого стояли божества. Это «влияние» направлено на то, чтобы предотвратить природные аномалии. Предназначение поэзии заключено и в том, чтобы умягчать человеческие сердца, о чем прямо говорит Ки-но Цураюки в предисловии [160] . Таким образом, предназначение поэзии – воспитывать идеального придворного, формировать такой тип личности, который избегает крайностей, отличается уживчивостью и верноподданничеством. Этому условию должна отвечать и изображаемая в поэзии природа – природа умиротворенная, спокойная и неопасная, сезонная поступь которой является полностью предсказуемой. Сразу за природным циклом в антологии помещен раздел благопожеланий, в которых поэты желают государю и его приближенным долгих лет жизни. Воспевание природы должно настроить поэта и читателя на воспевание лояльности и существующего положения вещей, эти темы – порядок в природе и порядок в социуме – попадают в один и тот же смысловой мировоззренческий ряд. При всей разнице в подходах и в образности между китайскими и японоязычными поэтическими собраниями последние также остаются важнейшим средством прославления императора как гаранта природного порядка.

160

Кокинвакасю. Собрание старых и новых песен Японии/Перевод А. А. Долина. СПб.: Гиперион, 2001. С. 43.

По этой причине «дикая» и «неприрученная» природа – в отличие от текстов хроник – не находит отражения в стихах. Это касается не только грозных природных и атмосферных явлений. Мы не встречаемся в японских стихах ни со страшными кабанами, ни с проказливыми лисами, ни с ядовитыми змеями, ни с насекомыми-кровососами. Насекомые представлены разновидностями стрекочущих («поющих») цикад и немыми бабочками, а не назойливыми комарами, прожорливой саранчой или грозными слепнями. Хроника может сообщать о настоящем нашествии слепней, от укусов которых пухнут и дохнут лошади и коровы [161] , но в стихотворный текст им вход запрещен. Согласно биологическим представлениям китайцев и японцев, в категорию «насекомое» попадали и лягушка, и змея, но если безвредная лягушка – частый объект поэтического изображения, то змей в японских стихах встретить невозможно.

161

Сёку нихон коки, Дзёва, 12-5-9 (845 г.).

В поэтических антологиях для возвеличивания правителя была избрана природа, находящаяся в благодатном и безвредном для человека состоянии. Поэтам и в голову не могло прийти продекламировать нечто вроде: остановись, мгновенье, ты ужасно! Вместо этого они останавливали мгновение «прекрасное». Прекрасное чем? Прежде всего имелось в виду правильное чередование четырех времен года и сопутствующих им маркеров – растительных и животных (в основном это были певчие птицы). Чиновников-литераторов регулярно призывали во дворец на пир или же на поэтический турнир. Весьма часто указывается, что литераторов призывали числом 6–7 человек, что, видимо, должно было напоминать о китайских «семи мудрецах из сосновой рощи» (о том, что с числом «шесть-семь» человек имеет именно такие ассоциации, говорится в предисловии к стихам Фудзивара-но Умакаи в «Кайфусо»). На пиру им от имени императора объявляли тему (почти всегда это было то или иное природное явление, связанное с тем или иным временем года) для сочинительства. Так, император Дзюнна любовался цветением сакуры во дворце и одновременно велел сочинять стихи, посвященные сакуре. При этом он щедро угощал литераторов вином, так что они, как отмечает летописец, «ужасно напились» (в данном контексте это не осуждение бытового пьянства, а, скорее, указание на щедрость государя, который в конце поэтического мероприятия привычно жалует подарки своим «тепленьким» подданным). Спустя почти пару месяцев император велит сочинять стихи теперь уже про сосну и бамбук в летний сезон, который только что наступил [162] .

162

Нихон коки, Тэнтё, 8-2-16; 8-4-10 (831 г.).

Таким образом, чиновникам-литераторам приказывали сочинять стихи. Для выполнения этого повеления они были обязаны владеть поэтическим языком и каноном, которому обучали как в государственных чиновничьих школах (китайские стихи), так и в процессе домашнего образования (японские стихи). Сочиняя по приказу и в соответствии с каноном, чиновники демонстрировали лояльность – стихотворчество было одним из его проявлений. Чиновники были освобождены от «вульгарных» налогов, вместо этого они облагались налогом поэтическим, они подносили стихи императору, демонстрируя таким образом свою лояльность и получая за нее немедленное вознаграждение (как неизменно отмечают хроники, «в соответствии с рангом»). Так происходил обмен услугами, конвертация слова в материю (обычным подарком были именно ткань или изделия из нее). Все вместе это служило ублажению природных сил в лице Неба, синтоистских божеств, будд.

Организуя поэтические сборища, император следовал за идеальным (по-своему утопическим) природным ритмом, утверждал его. Показательно, что хроника при всей ее чуткости к погодным проявлениям никогда не отмечает, какая стояла погода в день поэтических упражнений – само сочинение стихов создавало нужную атмосферу, которую с некоторой натяжкой можно охарактеризовать как «искусственный климат». В этот день никогда не идет дождь или снег, не случаются ураганы и землетрясения. В более позднее время стихи, сочиненные в присутствии императора, получают название «харэ-но ута», т. е. «песни, сочиненные в ясную погоду». Таким образом, предполагалось, что сочинение в присутствии императора способно прояснить н(Н)ебо. Практическим результатом такого хода мыслей стала тенденция, направленная на проведение действ с участием императора в закрытых помещениях [163] . Это был адекватный и асимметричный ответ на капризы реальной природы. При таком подходе император автоматически превращался в подателя вёдра, защиту, «крышующую» ближайших подданных от дождя, урагана, ветра.

163

Heldt Gustav. The Pursuit of Harmony. Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca; New York, 2008. P. 80–82.

Пики поэтических сборищ под эгидой императора приходились на весну и осень. Около 20-го дня первой луны полагалось слагать стихи, посвященные весне. Такое поэтическое собрание являлось одним из элементов многодневных обрядов, посвященных наступлению нового года, т. е. весны. В этот день государь приказывал сочинять на определенную тему. Так, император Ниммё повелевает слагать стихи на тему «ранневесенние цветы и луна», «наступление весны», «начало весны», «сто цветов и сакэ» (количество сакэ не указывается), «красная слива, расцветшая перед дворцом». Знаки весны буквально проявлялись (высыпались) на теле – во время весеннего пира государь повелевает его участникам украсить свои волосы ветками цветущей сливы [164] .

164

Сёку нихон коки, Дзёва, 1-1-20 (834 г.); 9-1-20 (842 г.); 11-1-17 (844 г.); 13-1-20 (846 г.); 15-1-21 (848 г.); 12-2-1 (845 г.).

Благодаря государеву пиру мы впервые встречаемся с упоминанием сакуры в качестве символа весны, цветы которой сделаются впоследствии «национальным цветком» Японии. Именно цветущую сакуру, росшую перед покоями императрицы, повелел воспевать весной 831 г. государь Дзюнна на устроенном им пиру [165] . Это повеление было частью процесса по признанию сакуры символом весны. До этого времени в качестве такого символа выступала слива – дерево китайского происхождения. Считается, что в правление Ниммё слива, росшая перед императорским дворцом Сисиндэн, засохла и вместо нее посадили сакуру. Вместе с вечнозеленым деревом татибана (разновидность мандарина) они образовывали пару, выражавшую идею перемен и вечности [166] .

165

Нихон коки, Тэнтё, 8-2-15 (831 г.).

166

Heidt Gustav. The Pursuit of Harmony. Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca; New York, 2008. P. 66.