Терская клятва (сборник)

– Тогда почему медлим? Давайте принимать решительный бой. Первыми атаковать фашистов, – назидательно твердил Калатушин. – Надо и о людях не забывать, уважаемый командир! Чем кормить? Провианта осталось дня на два…

– А больше и не понадобится, – отрезал Ивенский. – Я вас прошу поговорить в первом взводе с новобранцами. А при необходимости и остаться там.

Калатушин пожал плечами, не скрывая своего недовольства… Но спорить больше не стал, с обиженным и мрачным видом гулко загремел сапогами по железным ступенькам лестницы.

Вскоре группа вражеских мотоциклистов отделилась от темнеющей окраины хутора и свернула к Тереку. Предостерегающе загорелись фары. Немцы ехали, громко переговариваясь. Кто-то из них переливчато заиграл на губной гармошке, и ему подпел пьяный голос. Наверняка испробовали винца в казачьем погребе! Сыны Рейна не то патрулировали, не то искали место для купания. У Ивенского мелькнула мысль, – будет неплохо, если эти разведчики донесут об отсутствии на берегу противника. Но неожиданно тишину расколол пистолетный выстрел!

– Какого черта! Кто это?! – гневно крикнул Ивенский и выругался. – Где? В первом взводе?

– Так точно, товарищ гвардии капитан, – подтвердил ординарец Чалов.

Немцы застрочили из пулеметов и, развернувшись, помчались обратно. Ивенский сбежал на землю, опередив ординарца. Пахло мокрой глиной, от ближнего дерева – ароматом созревшего чернослива, камышом и неистребимым запахом табака, кирзы и пота, просолившего гимнастерки. Он стремительно пробирался по ходам сообщения, сталкиваясь с бойцами, хотя те прижимались к стенкам, освобождая дорогу.

Младший лейтенант, увидев Ивенского, отдал команду и вместе с подчиненными замер по стойке «смирно». Калатушин восседал на раскладном стульчике в специально расширенном для него окопе. В сыром воздухе еще ощущался запах пороха.

– Младший лейтенант Белозуб, кто стрелял?! – грозно повысил голос Ивенский.

– Я! Это я остановил врага, – смело отозвался политрук. – Или ждать, чтобы нас окружили?

– Выстрелом ты, комиссар, предупредил немцев.

– Что-о?

– Нарушил мой приказ. Ты арестован! – в гневе Ивенский сам не заметил, как перешел на «ты». – Сдать оружие! Сержант Чалов забрать у политрука пистолет и документы. Передать под охрану старшине Айвазову.

– Вы сошли с ума?! – негодующе крикнул Калатушин. – Кто давал вам право…

– Увести!

Проходя мимо, обезоруженный и лишенный власти, Калатушин злорадно пообещал:

– Пожалеешь, капитан. Перед боем ты не просто меня арестовал. Ты лишил роту политического руководства! Эт-то тянет на трибунал. Я напишу лично Кагановичу…

Ивенского трясло точно в лихорадке. И чтобы внушить новобранцам, что нарушать устав никому не позволено, обрушился на Белозуба за расхлябанный вид подчиненных, у которых, как у пузатых баб, распущены ремни и не застегнуты гимнастерки!

Как и следовало ожидать, немцы провели разведку боем. Издали ударили по заречной зоне шестиствольные минометы, их поддержали пушки. Чуть погодя, уже с побережья, гренадеры наугад палили из автоматов по предполагаемым укрытиям красноармейцев. Не дождавшись ответного огня, – ретировались.

Ивенский хладнокровно молчал. Вступать в слепой ночной бой было бы непростительной глупостью. Только раскроешь себя. Он, без сомнения, знал, что утром фрицы предпримут атаку, массированную и подготовленную. Ждать оставалось совсем недолго…

13

Ефросинья, боясь оставаться в доме, решила ночевать с детьми в сеннике. Из дерюжек и старья она соорудила постель поверх прошлогоднего скирда. После ужина, за которым умяли чугунок вареной картошки и полупудовый арбуз, столь сладкий, что слипались губы, она заперла большим замком хату, винтами скрепила оконные ставни.

Немецкая картавая речь доносилась с площади. Время от времени туда подъезжали, гудя перегретыми моторами, грузовики. Метались у околицы мотоциклы, вздымая пыль. И казалось, нет в хуторе никаких жителей, одни фрицы. Он стал неузнаваем и неприютно тревожным. Даже звездочки померкли в задымленном, отравленном газами небе.

Духота, как всегда на исходе августа, не спадала даже ночью. Ощущалась она и на сеновале. Под простынями ночлежники ворочались, вздыхали. Мятная прянь сохлого разнотравья, смешанная с запахами накаленного за день камыша и осиного меда, настоялась в воздухе. Рой этих сердитых летуний неумолчно гудел где-то под застрехой.

– Осы больно кусаются? – спросила Дина, лежавшая рядом с хозяйкой. – Не дают спокойно есть ни виноград, ни арбузы.

– Ерунда, донна Дина! – откликнулся Иван. – Меня жалили.

– У тебя, Вахонин, не спрашивают.

– Не укусят, если не тронешь, – успокоила Ефросинья. – Давайте спать.

– Не хочется, тетя Фрося. Пусть каждый что-нибудь расскажет о себе.

Что-то возле стенки зашуршало. Дина припала к Ефросинье и с ужасом выдохнула:

– Мышь?!

– Уж! – шутя бросил Иван.

– Ты сам – уж!

Обвыкшиеся к темноте глаза различали меж камышовыми матами узкие полосы звездного неба. Чуть саднило в горле от вековечной пыли, обметавшей стропила. Из сада доносилась дружная перекличка сверчков.

– Ну, начинай, – подтолкнула Ефросинья притихшую «донну». – О родителях расскажи. Откуда родом…

– Она с луны, – хихикнул Иван.

На этот раз Дина сдержалась. Аккуратно отбросив дерюжку, села, оправила на плечах халатик.

– Мы жили в Москве. На четвертом этаже, – начала она доверительно, с грустной мечтательностью. – Папа из города Севильи. Он меня учил испанскому языку. Я даже сейчас немного помню… Работал в Коминтерне. Там были коммунисты изо всех стран мира.

– Туфта. Откуда ты знаешь? – уколол Иван.

– Он мне рассказывал. И вообще, не перебивай, – отрубила Дина. – Папа воевал с Франко! А мы с мамой его ждали и сочиняли письма, а я еще картинки рисовала. А когда вернулся из Испании, его арестовали, – голос девочки горестно сломался. – А мама пошла в «органы», чтобы выяснить. Ей сказали, что папа – шпион. Она пожаловалась в Коминтерн. На другой день приехали милиционеры. Мамочку забрали, а меня отвезли в интернат. Прошлым летом нас эвакуировали в Ростов.

– А как же родственники? – поинтересовалась Ефросинья. – Не взяли тебя?