Теряя веру. Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни

— Подумать только, мне пришлось дожить до сорока двух лет, чтобы все это понять! — говорила Грир. — Но теперь я свободна. Больше никаких сомнений.

Будь я по-прежнему верующим, я бы возразил, что вся ее критика относится к порокам людей и человеческих установлений. Бог здесь ни при чем. Но я сам прошел через эту стадию и знал, что за ней наступает черед более глубоких логических сомнений в религии как таковой.

Сам я, однако, все еще оплакивал свою потерянную веру. И завидовал тем, у кого она есть. Мне казалось, им живется проще: они не мучаются сомнениями, у них всегда при себе путеводитель, указывающий дорогу к вечному блаженству.

А я, лишившись Бога, столкнулся с множеством проблем. Теперь я мог надеяться только на себя: никакая всемогущая сверхъестественная сила не стояла у меня за спиной. Не мог ходить в церковь, где прежде все — музыка, проповеди, люди — утешало меня в горестях и придавало сил. Хуже всего: пришлось осознать, что у меня нет совершенного Отца, готового заключить меня в объятия и любить, что бы я ни натворил. Я оказался одинок в этом мире — во многих отношениях. К воинствующим атеистам, которые порой не уступают фундаменталистам надменностью и нетерпимостью, мне присоединяться не хотелось. Идти в Унитарианскую церковь, что собирает под своей крышей христиан, иудеев, буддистов, агностиков, атеистов и многих других? На мой вкус, все равно что пить безалкогольное пиво. Какой в этом смысл?

Новообретенное неверие доставляло мне неудобства и в быту. Теперь, слыша, что кто-нибудь потерял работу, заболел или пережил смерть родственника, я вдруг начал чувствовать себя неловко. Что ответить? Говорить, как раньше: «Буду думать и молиться о тебе», теперь нельзя. Упрощенное «Буду думать о тебе» звучит как-то бессмысленно. Хоть я теперь и знал, что молитвы не помогают, однако чувствовал себя беспомощным и даже эгоистичным от того, что больше не молился за других. В то время я пытался вместо молитв «посылать позитивные мысли». Теперь знаю: самое лучшее, что можно сделать для человека в беде, — предложить свою помощь, а если помочь невозможно — просто не оставлять его наедине с горем. Человеческое вмешательство чудес не творит, однако, на мой взгляд, действует эффективнее безмолвной молитвы.

Огромной проблемой стала для меня смерть. Я и прежде ее побаивался, а теперь она начала наводить ужас. В вечную жизнь на небесах я больше не верил. Иисус обещал приготовить в доме Отца Своего обитель для меня. Эту «обитель» я всегда представлял себе по-детски — как дом, заполненный всем, что я люблю: здесь мои лучшие друзья, любимые блюда, широкоэкранный телевизор с неисчерпаемым запасом фильмов и

спортивных репортажей, бассейн, спортивные снаряды, а где-то совсем рядом — пляж и море. Умом я понимал, что райское блаженство куда более возвышенно, что мне предстоит жизнь с Господом; но эта картинка стала для меня удобным символом, к которому я часто обращался. Но теперь я больше не верил Библии, и будущая жизнь для меня покрылась непроглядной мглой.

Если же Библия все-таки говорит правду, мне предстояло оказаться в аду, потому что я отверг Бога.

***

Однажды Грир прочла в «Таймс» любопытную заметку о пьесе-монологе под названием «Прощание с Богом». Заинтригованная, она купила два билета, и скоро мы с ней сидели в зале небольшого голливудского театра, ожидая, когда на сцене появится Джулия Суини.

Суини, известная телезрителям по роли Пэт в «Субботнем вечернем шоу», сама написала этот монолог, рассказывающий о ее собственном религиозном опыте. Она заговорила — и я почувствовал, что сердце мое забилось быстрее. Я не сводил с нее глаз. Она рассказывала о своем духовном пути, от католичества к безмятежному атеизму, а у меня мурашки бежали по коже. Детали различались, и все же она рассказывала мою историю. Шутки, доводы рассудка, переживания, догадки — все было так знакомо, словно она обращалась прямо ко мне. Говорила для меня. С неизъяснимым облегчением я понимал: я не один такой.

Есть и другие. Не фанатичные атеисты, не циничные безбожники — те, кто верил всерьез, кто сражался за свою веру, но потерпел поражение.

«Урожденная» католичка, Суини рассказала, что первые сомнения возникли у нее, когда она записалась на приходские курсы изучения Библии и начала читать Священное Писание подряд, начиная с Книги Бытия и заканчивая Откровением:

Я знала, что в Библии есть странные истории, однако до сих пор считала их каплями в море величия и красоты. Но нет - чем дальше, тем библейские сюжеты становились непонятнее и мрачнее. Взять хоть историю про Авраама, которому Бог приказал убить своего сына Исаака. Когда я была маленькой, меня учили этим восхищаться. Сейчас я читала - и у меня перехватывало дыхание. Восхищаться этим?! Что за садистское испытание верности - приказать человеку убить собственного ребенка? И разве не очевидно, что правильный ответ: «Нет, я не убью своего ребенка, я вообще не буду убивать детей!»?

И у меня были те же проблемы. Я всегда считал, что глупо понимать Библию буквально: взять хотя бы историю Ноя и его ковчега. Как все виды животных, сколько их есть на Земле, уместились на одном судне? Чем их кормили, кто за ними убирал? Как Ной сумел прожить 950 лет? Конечно, думал я, Богу все возможно, однако в этой истории не чувствуется непогрешимое слово Божье, а чувствуется дух обычной человеческой сказки. И такими сказками полна вся Библия. Кроме того, Бог в ней изображается одновременно милосердным и безжалостным, мстительным и готовым прощать, гневным и добрым, терпеливым и нетерпеливым, непредсказуемым и неизменным. Можно с ума сойти, пытаясь уследить за сменой его настроений! Рассказывала Суини и о других своих открытиях:

И даже если оставить в стороне все эти жуткие истории о принесении в жертву собственного потомства - ветхозаветные законы ведь тоже очень трудно понять и принять. Книги Левита и Второзакония полны архаических законов, логику которых нам сейчас и вообразить сложно. Например: если человек займется сексом со скотиной, убейте обоих. Ну, человека - это еще как-то можно понять, а скотину-то за что? За добровольное согласие? Или предполагается, что теперь без секса с человеком она жить не сможет?

И Новый Завет, на взгляд Суини, оказался не лучше Ветхого: Иисус здесь был «страшно раздражительным и намного злее, чем я ожидала». (В этот миг я едва удержался, чтобы не крикнуть с места: «Свидетельствуй, сестра!»)

Надо сказать, больше всего расстроило меня отношение Иисуса к семье. Звучит удивительно, если вспомнить, сколько людей вокруг говорят, что их семейные ценности основаны на Библии. Но я хочу сказать: Иисус ведь, кажется, совсем не любил своих родителей. Мать свою он отталкивает раз за разом. На свадьбе говорит ей: «Женщина, что мне до тебя?» В другой раз, когда он говорил перед толпой, мать тихо стояла в сторонке и ждала, когда он соизволит к ней обратиться, а он сказал ученикам: «Отошлите ее прочь, теперь вы - моя семья...» Иисус не одобряет контактов новообращенных со своими семьями. Сам он, как мы знаем, не женится, не имеет детей и своим последователям открыто советует не заводить семью, а если семья у них уже есть - ее покинуть.

Она подробно рассказала о том, как отчаянно пыталась сохранить веру, хотя ясно видела все ее пробелы. Потерпев неудачу с христианством, начала искать Бога в восточных религиях, религиях природы и любви — прибежище сторонников безличного, трансцендентального божества. Но в конце концов, по ее словам, ей «пришлось поставить правду превыше того, что я хотела считать правдой». Для меня это был самый проникновенный момент в пьесе. Я так хотел, чтобы христианство было истинным, как будто мое желание имело власть превратить фантазию в реальность!

Суини начала рассказ о своей атеистической жизни, и ее слова принесли мне успокоение. Она не избегала темы смерти, напротив, прямо сказала, что, по ее нынешнему убеждению, наше сознание умирает вместе с другими органами. Мне это показалось вполне разумным: пока я не родился, у меня не было сознания — и после того, как умру, его не будет. А что останется? Ничто. Это откровение возымело немедленное и любопытное действие. Прежде я считал, что в моем распоряжении вечность — теперь вечность сжалась до срока одной человеческой жизни, и эта жизнь, это время, отпущенное мне на земле, вдруг приобрело в моих глазах необычайную ценность. Суини говорила об этом так: