Тесей. Бык из моря
Шрифт:
Я переходил из племени в племя, из рода в род; пировал с вождями, охотился со знатными, присутствовал на собраниях. Иногда, чтобы заставить говорить безмолвных, я шел к ним одиноким странником, искал приюта под кровом рыбака или на горном склоне у пастуха, делил с ними козий сыр и жесткий хлеб, обсуждал их простые дневные хлопоты, толстокожего землевладельца и болезнь коровы.
Прежде чем назваться и сотворить свое небольшое чудо, я всегда просил провести меня к богу или богине предков и приносил им жертву. Это радовало хозяев и служило моим интересам. Простые люди, отрезанные от мира двумя горными гребнями, не знали главных имен богов и того, что им поклоняются повсюду, и называли их каким-нибудь чужеземным титулом, принесенным с далекой родины; они даже как будто считали, что их
Имея перед собой неразрешимый вопрос, нет ничего лучше, чем прийти с ним к Аполлону, и в ту же самую ночь бог послал мне наставление. Мне приснилось, что я играю на лире, которой пренебрегал последнее время, и пою чудесную песню. Проснувшись, я обнаружил, что позабыл ее, но тем не менее понял смысл сна и то, как получить помощь от бога.
В первый раз я опробовал этот способ, одевшись бедным сказителем, который поет перед людьми ради ужина и ночлега. Явившись как-то вечером в горный хутор, я спел им сказание об Афродите Пелейе, которой здесь поклонялись под каким-то еще именем. Конечно же, они узнали ее, пеннорожденную, с голубками и волшебным поясом, и я вставил эпизод о том, как царь возвел ей святилище в Афинах, потому что богиня помогла ему вернуться домой с Крита. На этот раз я ушел не назвавшись, мне были приятны искренние хвалы этих людей, радовавшихся моей музыке, не надеясь на милость. Они дали мне вина и добрый кусок бараньего седла, но самое лучшее было ночью, когда дом притих и в мою постель скользнула та самая девушка, с которой я переглядывался, пока пел. Вполне очевидно, что Аполлон благословил мой план.
Потом я собрал знатных аэдов. Я хорошо заплатил им, поскольку дело должно было привести их к низкому люду. Но раз я мог снисходить к простонародью, могли и они. К тому же аэды понимали ждущую их честь в Афинах, когда окажется, что город этот вместил главные святилища всех богов. Они согласились со мной в том, что ни одна служба не могла быть более любезной богам, и честно сделали свое дело.
К вождям я приходил в собственном обличье и тогда нередко скучал. Следовало выказать знакомство с деяниями их предков вплоть до породившего их бога, похвалить развешанные в замке реликвии, а потом вытерпеть еще и неуклюжую песнь в корявом исполнении кого-нибудь из прихвостней. И не глядеть на женщин. Моя склонность к ним сделалась общеизвестной; другому, быть может, и позволили бы вывести из конюшни лошадку, как говорит пословица, а мне и на уздечку нельзя было посмотреть, чтобы не переполошить родичей. Мне приходилось несладко. Нередко я желал, чтобы кто-нибудь разделил мои мысли, но сердца большинства людей заняты мелочами, и они увидели бы во мне лишь мечтателя. Поэтому мне приходилось в одиночестве обдумывать свои замыслы.
Однажды летним днем я выехал на огромное пастбище на Марафонской равнине. Земля эта принадлежала царю, но отец мой не стал осваивать ее, опасаясь набегов, прежде всего морских. Я велел расчистить ее и восстановить каменные ограды и на этом лугу вырастил бычка, которого принесла от критского Подагра телка старой Гекалины. Теперь ему было три года, и он во всем удался в отца: прошлогодние телята уже подрастали, а двадцать коров ожидали приплода. За темно-рыжую морду я назвал его Ойнопсом.
Проезжая через масличную рощу, я заметил над деревьями дым сигнальных костров и услышал звуки рогов. Колесничий осадил коней, верховые остановились позади нас. Он сказал:
– Пираты, владыка.
Я вдохнул горький от дыма воздух. После падения Крита на морях объявились новые гости, точнее говоря, старые, давно позабытые корни торопливо дали зеленый побег. Критяне-кормчие, являясь за данью, всегда утверждали, что берут просто плату за охрану от пиратов. Доля справедливости в этом была.
Колесничий взирал на меня праведным оком, взгляд его утверждал: «Зачем ехать дальше с таким немногочисленным отрядом, я ведь уже говорил тебе, царь, что отец твой, выезжая в эти края, всегда прихватывал с собой дружину».
– Поспешим, –
сказал я. – На месте и посмотрим.Мы отправились дальше и наконец увидели бегущего парнишку лет тринадцати, сына одного из мелких местных вождей. Он убрал со лба слипшиеся потные волосы и сказал, задыхаясь от бега:
– Государь и владыка, мы увидели тебя с башни. Отец просил тебя поторопиться, то есть почтить наш дом, – пираты уже высаживаются.
Протянув руку, я подсадил его в колесницу.
– А какие паруса несут их корабли? С чьим знаком?
Этот вопрос задают всегда. Кое-кто из морских грабителей просто головорезы; эти довольны, когда им удается сжечь одинокий дом, выкрасть из него весь зимний запас и продать людей в рабство. Но среди них попадаются и благородные, младшие сыновья и просто воины, решившие поправить свое состояние и потому стремящиеся затеять войну, пренебрегая обычно добычей. И сегодня нам, возможно, предстояли доблестные деяния.
В этом возрасте мальчишки знают все.
– Их три корабля, владыка, а на щитах красный крылатый конь. Это лапиф Пирифой. [113]
– Так этот пират известен?
– О да, владыка. Это наследник фессалийского трона. Говорят, что у себя на севере он великий наездник, но иногда плавает и по морю. Скитальцем Пирифоем кличут его. Отец говорит, что он бьется просто потехи ради, не дожидаясь, пока ему потребуется мясо.
– Он свое получит, – отвечал я. – Но прежде мне нужно попасть в дом твоего отца.
113
Пирифой – сын Иксиона и Дии. Лапифы – в греческой мифологии горное племя, обитавшее в Северной Фессалии.
Пришлось высадить колесничего, который был тяжелее всех. Когда мы набрали скорость, мальчишка сказал:
– Он пришел за твоим скотом, господин, и побился об заклад, что украдет его.
Я спросил, откуда это известно; мальчишка сослался на юного рыбака с Эвбеи, где корабли запаслись водой. Размышляя о глупости человеческой, я всегда пытаюсь понять, куда деваются вот эти смышленые мальчишки.
– Отважен пес, – заметил я. – Заранее счел всю добычу.
Дорога была неровная, и мальчишка вцепился в поручни, зубы его выбивали дробь, но он поглядел прямо на меня:
– Он решил напасть на тебя, владыка, чтобы укрепить свою славу. Ведь лучше тебя нет воина на всем свете.
В устах очередного претендента на место в Афинах похвала сия показалась бы ничтожной, но здесь я испытал чувство, подобное тому, что охватило меня в горном селении, когда люди его просили меня заново исполнить песнь. Я ответил:
– Похоже, что придется доказать это.
Приблизившись к домам, мы увидели, что дым костра поднялся выше, звуки рогов стали громче; люди колотили в металлические тазы и горшки – должно быть, чтобы избавиться от напряжения в минуту опасности. Верх башни в усадьбе вождя полон был стенающих женщин. Слышались крики и мычание скота.
Вождь встретил меня у ворот. Он издали видел мою скудную свиту и теперь опасался, что я заберу его людей и брошу их в битву, оставив беззащитным его самого. Я не стал этого делать, только послал всадника на разведку. Он вернулся, не доехав и до пастбищ. Там оказалось двое раненых, остальные пастухи разбежались. Ворота загона были разбиты, солнечное стадо исчезло, а пираты направились назад к своим кораблям. Мальчишка вновь оказался прав.
– Времени мало, – отвечал я. – Мне нужны два свежих коня.
Вождь отдал мне свою пару; в селении не было других лошадей, приученных к колеснице. Я понимал, что верховые скоро отстанут: рослые кони фессалийской породы редки на юге, местные же лошадки слабы для того, чтобы долго нести всадника. Но нельзя же сидеть на месте без дела.
Направившись по засаженному оливами склону к равнине, я увидел сына вождя; он бежал по тропе и махал мне.
– Владыка, владыка! Я видел их с верхушки сосны. Возьми меня с собой, и я покажу, где их искать.
– Теперь это уже война, – сказал я. – А отец отпустил тебя?