Тесей. Бык из моря
Шрифт:
Наконец все закончилось. Кентавры с воем бежали к горам, где лапифы потом травили их, как волков. Уцелевшие скрылись в диких далях: и теперь кентавра не сыщешь во всей Фессалии.
Когда стихли звуки погони, мы, гости земли, сделали то, что было возможно, для раненых и внесли внутрь убитых. Я имею в виду людей; лапифы впредь отказали кентаврам в этом звании и наутро похоронили их без обрядов, как павший от мора скот. И все же я думаю, что со временем они могли стать более похожими на человека – если бы подружились с людьми. Но этот злосчастный пир пригасил в них разумное начало и разжег звериное. Должно быть, и у Старого Ведуна были сыновья; вне сомнения, мы убили их. Он отправился вместе с остатками своего народа
Покрытая синяками Ипполита внутри дома помогала женщинам, я направился, чтобы омыться, к колодцу. Тут я и встретил Менесфея – белого, словно мел. Дел было по горло, но он стоял, всей своей физиономией изображая дурноту. Грязный, окровавленный, изодранный когтями кентавров, я подумал о мертвых, о юной невесте, рыдающей на своем девственном ложе… отец ее убит, да и кто же станет зачинать детей в такую горькую ночь? Раны мои заныли, увидев его. Я сказал:
– Смотришь на свою работу, безмозглый всезнайка? Доволен теперь? – и отвесил ему хорошую затрещину.
Он лишь глянул на меня и ушел… должно быть, вспомнил отца. Иногда я пытался понять, много ли доброго было примешано к этой самонадеянности и мог ли он перемениться, если бы, подобно кентаврам, кто-нибудь постарался перевоспитать его. И теперь сомневаюсь в этом; по природе своей он готов был скорее поверить чему угодно, чем усомниться в собственной правоте. Во всяком случае, я потерял терпение. Он отправился прочь, обдумывая собственные мысли, которых более не рассказывал мне. Когда я снова узнал их, было уже слишком поздно.
Глава 14
Мы вернулись домой и нашли, что мальчик процветает под опекой Хрисы; он успел подрасти даже за столь недолгое время. Я напрасно надеялся, что знать и община позабудут о Крите, но все это было ничтожным по сравнению с новостями, которые открыл мне Пирифой в Фессалии и о которых мне приходилось молчать.
Далеко на севере, за Эвксинским морем и Истром, [125] началось великое движение народов. Бесконечная равнина – та, что всегда за спиной северного ветра, – так далеко от моря, что, если принести туда весло, люди непременно решат, что ты собрался веять зерно этой лопатой. Теперь же над ней разбушевалась буря, сотрясавшая народы, словно корабли у наветренного берега. Южные фракийцы узнали об этом от северных, те услышали от южных скифских племен, которым обо всем поведали обитающие на севере… словом, народ, называемый черноплащниками, оставил великие северо-восточные равнины и теперь словно пожирает степи перед собой. Он не знал, что это за народ. Мог сказать только, что они не поклоняются другим богам, кроме дня и ночи, и страх бежит впереди их бунчужных копий, словно холодный ветер перед дождем.
125
Истр – Дунай в верхнем течении.
Пирифой сомневался в том, что они дойдут до эллинских краев. Народ этот находился далеко, а огромные стада движутся неторопливо.
– Но если они направятся на юго-запад, то вытолкнут скифов на юг, и они придут сюда, безземельные и голодные, как некогда наши отцы. Будем надеяться, что сумеем сопротивляться упорнее, чем береговой народ, прежде нас занимавший эту землю. Но подобная участь может миновать нас, если черноплащники направятся иным путем. В ином случае я увязну по горло. Так что решай, Тесей. Если тебе нужны добрые друзья в тяжелое время, подумай вновь об этом браке с критянкой. Ты знаешь, что я ничего не имею против твоей амазонки; у нее больше здравого смысла, чем у всех женщин, которых я знал; кроме того, клянусь, ей и в голову не приходило каким-нибудь своим желанием причинить тебе
вред. Она все поймет так, как я.Так он сказал мне. Не знаю, говорил ли Пирифой с Ипполитой. Но однажды бессонной ночью в Афинах, когда я размышлял обо всем этом, она положила мне руку на грудь и сказала:
– Тесей, мы с тобой – это мы. Ты должен жениться на критянке.
Я отвечал:
– Мы с тобой – это мы. Но если я отдам ей твое, ты этого не получишь.
– Я – воительница, – отвечала она, – а ты мой царь; честь велит мне служить тебе. Обет этот я не могу нарушить: такова правда моего сердца. Так что не считай меня предательницей.
– Ну а мальчик? В доме Миноса – дурная кровь. Неужели мне придется положиться на эту породу в обход его?
Она помолчала немного и проговорила:
– Тесей, он в руке какого-то бога. Я ощущала это, пока ребенок находился в моем чреве: он был сильнее меня. Мне кажется, что и он ощущает это. Иногда я вижу, как он слушает.
Мы говорили о мальчике, но она вновь повернула разговор:
– Женись на критянке, Тесей. Обручившись с ней, ты ни разу не побывал там. Неужели можно вечно доверять своим управителям и критским властителям? Конечно нет, и ты уже думал об этом. – Мысли мои она узнавала без всяких слов.
Ипполита наконец уснула, но я лежал не смыкая глаз, а когда запели первые птицы и небо просветлело, понял, как надлежит поступить.
Созвав знать, я объявил, что, учитывая их мнение и благо царства, отправляюсь на Крит и возьму в жены дочь Миноса. Но чтобы страна эта пребывала в мире, почту ее древний закон, оставленный старой верой; он гласил, что престол наследуется по женской линии, но в случае брака с иноземцем царица теряет свои права, если отправляется к мужу, покинув свою землю. Поэтому я оставлю ее на Крите, предоставив необходимое состояние и охрану, а посещать буду, отправляясь на остров по необходимости всего царства.
Они были на верху счастья. Я постарался вложить в их головы, что и эта царица может служить богине. Меня едва не благодарили за то, что я не привезу ее в Афины.
В тот год я не брал дань с Крита, распорядившись лишь о том, чтобы для нас с невестой возвели подобающий дом. Я выбрал для него старое укрепление у южной реки – там, где святилище священной Троицы. В любом случае я собирался укрепить его, а украсить было совсем легко. Ради всех сокровищ мира я не стал бы восстанавливать Лабиринт, в пыль которого въелся запах гнева богов. Девкалион залатал западное крыло, и я не препятствовал ему.
Пока строили дом, прошел целый год. Ребенок рос и рос. Когда младенческая дымка оставила глаза сына, оказалось, что они серые, словно безоблачный рассвет, – как у матери; серебряные волосики, с которыми он родился, совсем не потемнели. Ипполите нравилось, как сверкает в них солнце, и она не разрешала завивать их. Мальчик был не только беловолос, но и белокож; однако, побыв на солнце, немедленно покрывался золотистым загаром. Он был быстр и крепок и лазил повсюду. В три года его застали в стойле только что ожеребившейся кобылы; обхватив ногами новорожденного жеребенка, он попытался проехаться на нем верхом; когда младенцы упали, кобыла склонила голову и вылизала обоих. Было видно, что права Ипполита, утверждавшая, что в жилах его течет кровь Посейдона. После трудного прощания следующей весной я отправился на Крит.
Жизнь вновь овладела огромным островом – так будет всегда, пока живы люди. Если не приближаться к разрушенным укреплениям – я сам сжег некоторые из них во время войны, – почти ничто не свидетельствовало о прежних беспорядках. Поля были вспаханы, виноградники зеленели, миндальное дерево цвело у повалившейся стены. Поднимались и новые дома, быть может не столь изысканные, как прежде, но опрятные и яркие. Горшечники – те, что уцелели, – вновь приступили к работе и изобрели новый стиль – на этот раз украшая свои сосуды птицами.