Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Джуд Незаметный

Лицо мальчика отражало всю историю их жизни. На этом маленьком личике запечатлелось все то темное и злонамеренное, что омрачило первый брачный союз Джуда, и все случайности, ошибки, страхи и заблуждения второго. Он был их средоточие, их фокус, их лаконичная формулировка. Из-за опрометчивости своих родителей он стенал, из-за несоответствия их союза был в трепете, из-за их злосчастий умер.

Когда все в доме смолкло и они в бездействий ожидали приезда следователя, который должен был снять допрос, из-за массивной, возвышавшейся за домом стены колледжа вдруг возник приглушенный, протяжный, низкий звук и заполнил собой всю комнату.

— Что это? — задержав свое и без того неровное дыхание, спросила Сью.

— Орган в часовне колледжа. Должно быть, упражняется органист. Это из семьдесят третьего псалма: "Благ бог к Израилю".

Сью снова зарыдала.

— О, мои бедные, бедные малютки! Они никому не сделали зла! Почему же взяты они, а не я?

Последовала пауза, затем с улицы донесся чей-то разговор.

— Это о нас говорят! — простонала Сью. — "Мы привлекаем все взоры — и ангелов и людей".

Джуд прислушался.

— Нет, не о нас, — сказал он. — Это два священника разных убеждений спорят о восточной церкви. Боже мой! Спорят о восточной церкви в то время, как все живущее страдает!

Опять воцарилось молчание, пока его не нарушил новый взрыв неудержимого отчаяния Сью.

— На свете есть что-то существующее вне нас, и это "что-то" говорит: "Не смей!" Сначала оно говорит: "Не смей учиться!" Потом: "Не смей работать!" А теперь: "Не смей любить!"

— Это ты от горя так говоришь, родная, — успокаивал ее Джуд.

— Но ведь это правда!

Так они сидели в ожидании следователя, затем Сью вернулась в свою комнату. На стуле лежали платьице, туфельки и носки малютки-сына — она не давала дотрагиваться до них, как ни хотелось Джуду убрать их с ее глаз. Как только он к ним прикасался, она умоляла оставить их на месте и чуть ли не набросилась на хозяйку, когда та попыталась их спрятать.

Минуты, когда она впадала в тупое, апатичное молчание, страшили Джуда еще больше, чем взрывы ее горя.

— Почему ты со мной не разговариваешь, Джуд? — воскликнула она после одного из таких приступов отчаяния. — Не отворачивайся от меня! Мне так одиноко, когда ты не смотришь на меня!

— Успокойся, родная, я здесь, я с тобой, — отвечал он, прижимаясь лицом к ее лицу.

— О мой друг, наш идеальный союз, наше двуединство теперь обагрены кровью!

— Нет, они только омрачены смертью.

— А!.. Но ведь это я, сама того не ведая, толкнула его на это! Я разговаривала с ребенком, как со взрослым. Я сказала, что мир против нас, что лучше совсем не жить, чем так мучиться, и он понял меня буквально. К тому же и призналась, что у нас будет еще ребенок. Это его потрясло. Как горько он меня упрекал!

— Зачем же ты это сделала, Сью?

— Не знаю. Я хотела быть правдивой. Я не могла скрывать от него факты жизни. Но я не была правдивой, потому что из ложной стыдливости говорила с ним обиняками. Почему я оказалась лишь наполовину умнее других женщин и вместо успокоительной лжи говорила ему полуправду? Это всё моя бесхарактерность, я не смогла ни скрыть правду, ни рассказать ее всю до конца!

— В большинстве случаев, наверное, так и поступают, только у нас с тобой это не получилось. Но рано или поздно он все равно узнал бы…

— А я-то шила моему малютке новое платьице и теперь никогда его в нем не увижу… И никогда больше не буду с ним разговаривать! Мои глаза так распухли от слез, что я почти не вижу, а ведь всего только год назад я считала себя счастливой! Мы слишком сильно любили друг друга! Слишком много занимались друг другом! Помнишь, мы говорили, что возведем наслаждение в добродетель. Я говорила, что закон природы, ее намерение, ее смысл в том, чтобы с наслаждением следовать инстинктам, которыми она нас наделила и которые цивилизация стремится подавить. Какие ужасные вещи я говорила! Теперь судьба нанесла нам удар в спину за то, что мы имели глупость поверить природе на слово.

Она углубилась в тихое раздумье, потом добавила:

— А может, и к лучшему, что они умерли?.. Да… теперь я начинаю думать, что это так. Быть сорванным до срока — это лучше, чем медленно и безрадостно вянуть.

— Да, — ответил Джуд, — некоторые считают, что родители должны радоваться, когда дети умирают в младенчестве.

— Откуда они это знают? О мои малютки, крошки мои, вам бы жить и жить!.. Ты скажешь, мальчик не хотел жить, потому так и поступил. У него желание умереть было оправданно, оно лежало в самой основе его неизлечимо больной натуры. Бедный ребенок! Но другие… мои собственные… Наши с тобой дети!

Сью снова взглянула на крошечное платьице, на носочки и туфельки и вся затрепетала, как натянутая струна.

— Жалкое я создание, — сказала она. — Мне нет места больше ни на небе, ни на земле! Я сошла с ума от всего этого. Что же теперь делать?"

Она крепко держала руку Джуда, глядя на него широко открытыми глазами.

— Ничего, — ответил Джуд, — "что случилось, того изменить нельзя, и все дойдет до предназначенного конца".

— Да, конечно. Чьи это слова? — спросила она подавленно после небольшой паузы.

— Это из хора в "Агамемноне". Как стряслась беда, эти слова не выходят у меня из головы.

— Бедный Джуд! Ты все потерял в жизни, больше даже, чем я, потому что у меня остался ты. Подумать только, сколько всего ты знаешь, хотя твоим чтением никто не руководил, и все же ты должен прозябать в нищете и отчаянии!

Такие разговоры на время отвлекали Сью, но потом волна горя обрушивалась на нее с новой силой.

Наконец прибыли судебные эксперты и осмотрели тела, состоялось следствие, затем наступил печальный день похорон. Перед домом, привлеченная газетными сообщениями, стояла толпа зевак. Неясные толки о действительных взаимоотношениях Сью и Джуда особенно разжигали их любопытство. Сью хотела сопровождать малюток на кладбище, но в последнюю минуту ей стало плохо, и она слегла. Тем временем гробики бесшумно вынесли из дома, Джуд погрузил их в экипаж и уехал, к великой радости квартирного хозяина. Теперь у него на руках оставалась лишь Сью и ее вещи, но он рассчитывал избавиться от нее в течение дня и таким образом положить конец недоброй славе, которую приобрел за последние дни его дом по милости жены, приютившей эту злополучную семью. Днем он поговорил по секрету с домовладельцем, и они условились, что попытаются переменить номер дома, если после этого несчастья люди станут его избегать.

Как только оба гробика — один с телом маленького Джуда, другой с двумя малютками — были преданы земле, Джуд поспешил к Сью, но так как она все еще лежала у себя в комнате, он не стал ее беспокоить. Однако, полный смутной тревоги за нее, он снова вернулся около четырех часов дня. Хозяйка думала, что она все еще у себя, но, заглянув в комнату, сказала, что ее там нет. Ее шляпки и жакета тоже нигде не было видно: она явно ушла из дому. Джуд бросился в гостиницу, где остановился, но и там не нашел ее. Перебрав в уме все возможности, он отправился на кладбище и вскоре оказался на месте недавнего погребения. Зеваки, сопровождавшие похоронную процессию, уже разошлись. Могильщик с лопатой в руках пытался закопать общую могилу детей, но рядом с ним в наполовину засыпанной яме стояла женщина и, держа его за руку, умоляла о чем-то. Это была Сью; на ней было цветное платье, которое она и не подумала сменить на траурное, купленное для нее Джудом, и это говорило о ее горе сильнее любого траурного наряда.