Тетрис с холостяками

– Знаете, – Профсоюзник вдруг перешел на шепот, – а ведь скоро надо будет заключать новый коллективный договор. Срок предыдущего уже истек. Знаете, что такое коллективный договор?

– Нет, – прошептала Эллочка. От Профсоюзника приятно пахло хорошим одеколоном, и она мучительно не знала, куда девать руки.

– Это я вам материальчик для газеты хочу подкинуть. Вы же теперь сама себе редактор. Вот существующий договор, – он как фокусник достал из воздуха какие-то бумаги, – видите? Коллективный договор заключается между руководством предприятия и работниками в лице профсоюза. Понимаете?

Эллочка ничего не понимала.

– Коллективный договор, по Трудовому кодексу, не может ухудшать условий работы трудящихся, только улучшать их. Например, предоставлять дополнительные дни к отпуску. Вам понятно? – С этими словами он положил руку Эллочке на коленку.

Эллочка обалдела: она была застигнута врасплох.

Рука была тяжелая и теплая.

Эллочка кивнула.

– Например, мы пытались добиться, чтобы в случае задержки зарплаты рабочим выплачивалась бы пеня за каждый просроченный день, но из этого ничего не вышло.

Рука начала свое путешествие по бедру и быстренько добралась до резинки чулка.

– Почему, – прошептала Эллочка упавшим голосом. Щеки ее пылали. Про себя Эллочка решила, что если рука на резинке – это еще ничего, но если она поднимется выше, Эллочка вскочит и влепит ему пощечину.

– Потому что размер пени, на которую согласилась администрация, оказался таким незначительным, что это выглядело просто насмешкой, и решение пришлось отменить, – невозмутимо продолжал Профсоюзник.

Его рука, как бы сама собой, тщательно обследовав резинку, медлила, медлила... И наконец напала на ничем не прикрытое тело. Эллочка поняла, что она пропала.

– Между нами говоря, коллективный договор – это не более чем советская традиция, ныне реально никаких дивидендов работникам не приносящая.

– Тогда зачем же вы его принимаете?.. – слабым голосом протянула Эллочка.

И тут же вдруг оказалось, что никакой посторонней руки у нее под юбкой уже нет, а Профсоюзник деловито складывает бумаги в папку, из которой он их и достал.

– Потому что на время принятия договора, на два месяца, меня освобождают от основной работы и за меня работает мой зам. А с коллективным договором возни немного. Вы что думаете, Элла Геннадьевна, мне с вами о коллективном договоре говорить хочется? – И Бубнов неожиданно посмотрел на нее с выражением отчаянного страдания на лице. – Мне с вами совсем о другом говорить хочется. А вы на меня внимания не обращаете. Или нет, обращаете, но только если вам в чем-то помочь нужно. Эх вы...

Профсоюзник встал, и, когда Эллочка наконец опомнилась, его уже не было в кабинете. И даже стул стоял на своем месте.

Глава десятая, которая открывает нам глаза на ранимую Эллочкину душу

В пятницу Эллочка окончательно поняла, что пропала.

В смысле – влюбилась.

В школе Эллочка отчаянно завидовала женам декабристов. Ей, книжной до мозга костей девочке, хотелось этой судьбы: бросить все – богатство, балы, наряды – и отправиться за любимым на край света в Сибирь, в мороз, в нищету. Ехать туда на санях, запряженных тощими лошадьми, с двумя сундуками добра, с замерзшими ногами, с пустой головой, доверчиво прижимаясь к теплому, такому родному плечу...

На первом курсе она написала письмо пятикурснику Гаврилову, лидеру университетской рок-группы, снившемуся в мучительных, жарких снах всей женской части пяти факультетов, учившейся в главном корпусе. «Я Вам пишу, чего же боле? Что я могу еще сказать?..» «Каплю жалости» к ее «несчастной доле» он не хранил, поэтому тут же завлек ее в чью-то квартиру, а после, без малейшего зазрения совести, оставил.

Когда через два месяца его задержали с пакетом марихуаны и посадили в СИЗО, Эллочка побежала под окна кричать ему какие-то важные слова. И обнаружила под этими самыми окнами все ту же женскую часть пяти факультетов в полном составе. Это, наверное, был шанс отрезвиться, вытереть сопли и впервые поглядеть на мир осмысленно, но она его прозевала. Злобно поджав губки, искоса окинув взглядом соперниц, она гордо подняла головку и отправилась восвояси. И, обиженная, писем Гаврилову в колонию не писала.

Потом был Иванов. Иванов рок-музыкой не увлекался, но подвернулся ей как нельзя вовремя. Эллочка уже окончила университет, помыкавшись годик без работы, устроилась в школу и получила в наследство от бабушки скромную однокомнатную квартирку. Таким образом, одна часть заложенного в нее добрыми родителями жизненного сценария – образование, работа, налаженный быт – была отыграна, пора было переходить к следующей серии.

Тут, собственно, и явился Иванов. В меру красив, в меру умен, в меру разговорчив. Каждый встретившийся с ним впервые сразу же начинал подозревать, что видел его раньше, столь привычна и уместна в любых обстоятельствах была его внешность. На женщин он производил впечатление человека, которому можно довериться. С ним было спокойно.

Впрочем, и на это бы не клюнула Эллочка, пришедшая уже к своим двадцати трем годам к выводу, что «все мужики – сволочи», если бы не одно обстоятельство: к моменту встречи с ней Иванов Андрей Павлович почему-то оказался брошен женой и безутешен. Брошен и безутешен – а потому его артистичная (вернее, истеричная) натура выказала себя во всей красе. В первую очередь – с друзьями. Друзья сначала молча наливали ему водки, а потом почему-то оставили страдать в одиночестве. Неудовлетворенный Андрей Павлович решил наверстать на работе: женский коллектив, конечно, синхронно с ним закатил глазки, но начальство этого не оценило, и маячившая до того должность уплыла к другому. Странно было, если бы Иванов и Эллочка не встретились.

Эллочка со своим филологическим образованием, скромной учительской зарплатой и квартиркой с ситцевыми занавесочками вдруг почувствовала себя постыдно успешной, сильной и смелой и рьяно бросилась спасать Андрея Павловича, быстро, впрочем, превратившегося в Андрюшеньку. Тем более что тот поступил благородно: ушел от жены – как и подобает настоящему мужчине – с одной зубной щеткой. Так, с единственным предметом личной гигиены, он и пришел к Эллочке буквально на следующий день знакомства, озаботив новую подругу покупкой всего прочего, без чего человеку обойтись невозможно, начиная с трусов и заканчивая вторым компьютером в кредит.

А спасать никого нельзя. Можно, разве что, помочь немного, и то при условии, что человек сам прилагает хоть какие-то усилия для собственного спасения. Вспоминать бы ей в таких случаях девиз первого конгресса российской благотворительности: «Лучшая помощь – помочь человеку не нуждаться в помощи», висевший в их школе в кабинете истории, но Эллочка с историчкой не дружила и в кабинете у нее не бывала.

Жизнь их – Эллочки и Иванова – сложилась самая обычная, мало похожая на счастливую. Как-то неожиданно быстро из сильной и смелой спасительницы Эллочка превратилась в забитую, запуганную мышку, в жертву. Обиды на мужчину, еженощно сопящего рядом, накручивались – налепливались одна на другую, давили, душили и постепенно убивали обоих. «Доброе утро», – говорил Эллочке Иванов в те редкие мгновения, когда забывал о постоянном чувстве вины перед ней, и пытался поцеловать, но она в ужасе отстранялась: в этих словах и действиях ей виделся какой-то страшный подвох, какая-то особенно изощренная попытка обидеть ее.

Но и уйти, точнее, прогнать его, разорвать мучительную связь не могла. По ночам ей снился один и тот же сон: она идет по центру города, кругом люди, а у нее – глянь! – обуви-то на ногах нет – босая! И все смотрят и показывают пальцем, и так это унизительно, так позорно... Так жалко она каждый раз во сне опускала глаза, сжималась в комок, что, просыпаясь, изо всех сил хваталась за спящего рядом мужчину, плакала и обещала все простить ему. Иванову в такие минуты становилось противно и досадно. И неловко за нее. Спать в обнимку он не любил и не мог и потому раздражался.