Тётя Мотя

— Жаль, не умею я писать стихов, но, знаешь, у меня давно уже родился замысел одного стихотворения. Смысл стихотворения такой — я конспект тебе расскажу.

За предательство родины ставят к стенке по такой-то статье, за предательство матери и отца посылают в огонь по такой-то статье, за предательство мужа/жены отправляют туда же по заповеди номер семь, но что дают за предательство самого себя?

— Себя? — не поняла Тетя, которая под конец стихотворения отвлеклась, отчетливо зажужжал мобильный у нее в кармане, и она знала, кто ей пишет.

— Да, — подтвердила Тишка, — куда посылают за предательство самого себя? Нет такого закона в Священном Писании, и в Уголовном кодексе не существует такой статьи. Нет и такой божественной заповеди: «Не предавай себя».

— Нет, — согласилась Тетя.

— Но есть единственный пример, когда один попробовал. И получилось, получилось весьма хорошо, — так бы мое стихотворение закончилось.

Тишка замолчала.

— Ох, Тишка, понимаю, и стишок твой хорош, согласна, но что такое предавать себя? Кто может определить, измерить, какой ты — настоящий. Я вот теперь думаю, что предательством было, возможно, мое замужество. Не стала ждать, помнилось что-то — и побежала! А нужно было сто раз проверить, семь раз отмерить, но хотелось — как все. И дальше наступила расплата. Эта мужнина рука, держащая меня кольцом железным, больно-больно. И тут… Миш. И наручники наконец упали. Я как на волю вырвалась! И очутилась в раю.

Тишка молчала в ответ и слегка улыбалась чему-то. Тетя легко поднялась с дивана и заходила по комнате.

— Соловей-то не поет больше? — она прислушалась.

Но пение во дворе смолкло. Только тихо наигрывала музыка, это местные ребята стали собираться с приходом тепла возле их подъезда на лавочке, включали магнитофон, как в старые добрые времена…

— Ты уже говорила, говорила мне похоже, так же почти, — откликнулась наконец Тишка.

— Разве?

— Да, когда Теплого ждала. Точно… Что вырвалась и живешь, как на небесах.

— Наверное, — задумчиво проговорила Тетя, — наверное, и тогда так было — рай. Но двери туда давно закрылись. И только теперь распахнулись снова. И будто кто-то… добрый, милостивый сказал: «Заходи, Мотя, отдохни!» Я не могла больше страдать, понимаешь, Тишка. Мне тот же психолог говорил — у каждого есть сундучок, и у вас. Там спрятаны счастливые мгновенья. Злоупотреблять этим не следует, но, когда вам совсем худо — осторожно достаньте его из-под кровати. Вытрите пыль влажной тряпочкой. И отворите ваш сундучок, и достаньте одно, только одно счастливое мгновение, вглядитесь в него, вспомните… Но знаешь, что со мной случилось?

— Что? — взглядом, полным сочувствия, глядела на Тетю Тишка, словно предвидя ответ.

— Я попыталась. Попыталась вспомнить… — Тетя остановилась.

— И?

— Ни одного счастливого мгновения!

— Не может быть!

— Нет, я действительно ничего не могла вспомнить. Тот психотерапевт говорил о целом сундуке таких мгновений, забитом доверху, из которого вынимаешь по одному. А мне и положить-то оказалось нечего. С трудом потом великим вспомнила все-таки дедушку — как приезжал на дачу, играл со мной маленькой, это всегда был праздник. Но больше ничего совсем! И вот на этом фоне задавленности, зажатости, страха, Тиша… это я, которая никогда никого не боялась, страха перед Колей, что опять не угожу, и опять он будет кричать на меня, и на Теплого бросаться, после этих лет страха — радость. Если хочешь, благодать. Свобода. Я любима без оговорок, без условий, просто так, Тишка, ни за что!

— Все бывает, но разве благодать может привести к тому, чтобы столько, — Тишка заволновалась, — брошенных детей, несчастных женщин, да и мужчин? Но особенно дети… К нам раньше часто, пока не вырос, Борин сын от первого брака приезжал.

— Ты давно о нем не рассказывала…

— Ну, сейчас-то все у него слава богу — учится на третьем курсе Вышки, Высшей школы экономики, слыхала про такую? Модненько! Как говорит мой старший, — и теперь только Кирюша выровнялся хоть чуть-чуть. Но когда ему было десять — одиннадцать лет, Господи, он на своем папе был просто повернут! Обожал его, а Борька понять это не мог, не знал, чем с ним и заняться — и Кирилл психовал, кричал у нас страшно, под кровать забивался, все старался обратить на себя внимание… Вот тебе и благодать. И еще, скажи мне, почему Борька, как только начинается у него там что-то, шуры-муры, делается раздражительным таким и злым, просто черным лицом? Это благодать?

— Это нет, — покорно ответила Тетя.

— Вот и я про то же. Хотя бы не надо черное называть белым, — чеканила Тишка, и Тете казалось, что в запястье ей вбивают мелкие гвоздики.

— Не надо, Тишка, не надо черное белым, но как же все-таки хорошо, что ты не Бог.

— Что?

Внезапно зазвонил Тишкин мобильный. И сейчас же изменившимся, мягким и терпеливым голосом Тишка начала объяснять что-то о шкафчике, висевшем над микроволновкой, точно над микроволновкой, на вторую, именно на вторую полку которого должна была заглянуть, очевидно, заблудившаяся в незнакомой ей кухне мама и взять оттуда «а-на-фе-рон».

— Так вот, я все равно думаю: а может, все проще? — продолжала Тетя, едва Тишка закончила говорить. — Да что же это за религия, которая не отвечает человеку на один из самых важных вопросов! Что ему делать со своим телом? Со своей чувственностью? Ведь он не аскет. Он всего лишь маленькое голое существо, сучащее ножками.

— Сучащее ножками, слушай, даже обидно, — подхватила, перебивая, Тишка, — что ты… прости, но такие банальности говоришь. Про тело — это же все клевета на христианство. Что плоть надо убивать, и все такое. Просто всему свое место — и не плоть должна уплотнять дух, а, наоборот, дух одухотворять тело. Понимаешь?

— Что же тут непонятного, — отвечала Тетя, пытаясь скрыть зевок. — Пусть так, но слаб человек, и давай его все-таки простим.

— Ох, Маринка, да на самом деле плоть тут ни при чем вообще. А при чем знаешь что? Твой Ланин… — Тишка запнулась, точно не решаясь продолжить.

— Да, — встрепенулась Тетя. — Что же?

— У тебя с ним ничего не получится, понимаешь? Прости, я долго сомневалась, говорить ли тебе, но раз уж ты моя близкая и любимая подруга… Можешь забыть про все, о чем мы сегодня говорили, про все, потому что, возможно, я просто придумала это, потому что все время боялась, что Борька меня бросит. Но это пусть останется: у тебя не получится с ним. Бесперспективно, понимаешь?

— Хм… — Тетя нахмурилась. — Но почему ты говоришь в будущем времени? У меня с ним уже получилось. По-лу-чи-лось.

— Вот и хорошо. А теперь оставь его, забудь, живи дальше без него, он тебя утянет ниже, в топь, ложь, в сумасшествие!

Тишка распрямилась и смотрела на Тетю как-то по-новому — очень спокойно и светло. Точно видела что-то невидимое. Нет, все-таки она была сегодня другой — более уверенной, чем всегда. И свободной.

— Тишка, да что ты говоришь такое! — окончательно проснулась Тетя. — Откуда ты все это взяла? Опять какие-то твои заморочки, уверена. Это ты не видишь, что это заморочки, Тишк. Повторяю еще раз, жизнь широка, кто может да вместит, а кто не может, пусть как может. Пусть барахтаются, разреши нам, главное тут не бить по головам. Береги голову — первое правило кого? Забыла.

— Да, — говорила Тишка, уже поднимаясь и проходя в коридор, время ее вышло. — Прости, наверное, зря я… — быстро закончила она.

И, уже надевая куртку, добавила:

— Маринка, я так и не сказала тебе, знаешь… Борьку-то я прогнала!

— Что? — не поверила Тетя. — Ты прогнала Борьку? И ты молчишь? И так вот на ходу говоришь мне!

Тишка уже обнимала Тетю: «Прости, прости, не могла, страшно всегда разреветься или раскаяться, вдруг ты стала бы меня отговаривать?»

— Я? Отговаривать? Да я счастлива! Я за тебя рада. Когда ж ты его…