Тезей (другой вариант перевода)

На это ушел всего один день. Да, всего один день, а все остальное небылицы арфистов... Теперь я отрицаю только те басни, в которые не поверит ни один взрослый человек в здравом уме, а остальные - пусть их; они дороги людям, а мне не мешают.

Не встречал я никаких чудовищ, и великана дубинкой не убивал - это же дурацкое оружие, если у тебя есть копье и меч... У меня они были, и я их уберег; хоть не раз хотели отобрать. Да, а с теми людьми, что я там повидал, - с теми людьми никакие чудовища уже и не нужны.

Это скалистая страна, дорога там извилиста - никогда не видишь, что впереди... А в придорожных скалах прятались бандиты.

Пока я разбирался со встречными, Дексий присматривал за колесницей. Подменных коней у нас не было, так что мы не могли рисковать своими; и Дексию приходилось быть все время наготове, чтобы рвануть в нужный момент. Это была его работа, и он с ней управлялся отлично. Сколько уже лет прошло все эти стычки перепутались в памяти, только последнюю я помню четко.

Истм остался в памяти синим и черным. Синее небо над головой с редким-редким облачком кое-где, и от того еще синее; а справа - черные скалы, уходящие в синее море... А между синим и синим - розовая пыльная дорога перед нами, кустарник и темные сосны. Море было неподвижно; глянешь вниз - будто еще одно небо, только еще синее, синее ляписа или сапфира, синее самого синего цветка... а в темной чистой тени меж скал переливалось оно зеленью и виноградным пурпуром, словно шея голубя... Я, наверно, не много смотрел на всю эту красоту: надо было смотреть по сторонам - и внимательно!.. Но эту синеву я помню.

Помню синеву - и чувство, что едешь по стране, в которой нет закона. Путник на Истмийской дороге, увидев на обочине раненого, - в луже крови, черной от мух, с пересохшим от жажды ртом, - путник нахлестывает своего осла и спешит убраться подальше от того места. Впрочем, когда находишь такого, ему уже немногим можно помочь. Помню одного - я смог только прикончить его; как добиваешь собаку, изуродованную кабаном. Я сделал это быстро, пока он пил; он ничего и не почувствовал, кроме вкуса воды.

В полдень мы укрылись в тени, в ущелье у речки. Речушка пересохла и спряталась, но мы нашли-таки струйку, где можно было напоить коней. Распрягли, поели... Дексий отошел в сторону, в скалы, - и мне вдруг показалось, что его что-то долго нет. Я позвал - ответа нет... Пошел посмотреть. Скалы круто поднимались вверх, и я оставил копье на привале, чтобы подниматься легче было. Трудно поверить, что был когда-то таким зеленым!

Увидел я его скоро, едва поднявшись из ущелья. Он лежал у ног широкоплечего детины, а тот стаскивал с него браслеты. Наверно, его ударили сзади - он даже не крикнул, возле грабителя на земле лежала дубинка. Дексий чуть шевельнулся, он был еще жив. Я вспомнил, как спасал его от быка, и теперь опять из-за меня он попал в беду!.. Я собирался спуститься за копьем, - но детина взял уже все, что ему было надо, и покатил Дексия к утесу. Кромка дороги там совсем рядом.

Я закричал:

– Стой! Оставь его!

Человек поднял голову. Он был широк и красен, с толстой шеей, а борода лопатой... Увидел меня - захохотал и пнул Дексия ногой. Я карабкался по скалам, как мог, но идти по ним было трудно, медленно получалось... "Оставь его в покое!" - кричу опять; и слышу - голос сорвался, как в детстве бывало, когда ломался голос... Детина упер руки в боки и заревел от восторга:

– Откуда вы взялись, кудряшки золотые? Ты кто - подружка его, что ли? Или, может, он тебе вместо подружки?..
– Он добавил еще какую-то грязь; довольный стоит, хохочет... и посреди этого смеха - толкает Дексия с утеса ногой. Я слышал, как он закричал - и смолк.

Ненависть и ярость!..

Я больше ничего не весил; ненависть и ярость наполнили все мое тело, несли меня, будто крылья, там где я только что не смог бы пройти... Наверно, даже волосы стояли на мне дыбом, как грива Царя Коней, когда тот шел в бой... Я несся к нему, не чуя земли под собой, а он стоял там и ждал, из его открытой пасти все еще хлестал тот хохот... Когда я был совсем уже близко тогда только он замолчал.

Потом я нашел на себе следы его зубов и ногтей, а в тот момент не чувствовал ничего. Только успел сообразить, что он не борец, раз понадеялся на дубинку. Когда он собрался меня душить, я захватил его руку и бросил через себя. Теперь он лежал передо мной - как раньше Дексий перед ним ошеломленный, голова висит с обрыва - уже готов... Он, наверно, так и не сообразил что к чему, пока не полетел вниз. Тогда он снова раскрыл рот, но уже не смеялся больше: у кромки воды там большой круглый валун, вроде черепахи, - об него он и расколол себе череп. Как раз в том месте утес высок.

Я пошел посмотреть, что с Дексием. Он лежал мертвый поперек острой скалы, торчавшей из воды; море шевелило его белую тунику и каштановые волосы... Я спустился к нему по обрыву, сколько мог, и бросил на него земли, чтоб он мог отправиться в свой путь. Пообещал, что, как только смогу, принесу ему жертву... Одну, которая нужней всего убитому, я уже принес.

Я кормил коней и запрягал их - и сравнивал свою неуклюжесть с его отточенным искусством... Поднялся на колесницу, подобрал вожжи и ощутил, что значит остаться одному.

Чуть дальше по дороге меня раболепно встретил какой-то малый. Сказал, что народ грабит дом Скирона, которого я убил; предложил проводить меня туда, чтобы я мог потребовать свою долю... Я ответил, пусть идет туда сам и берет, что ему надо; если сможет. И поехал дальше, оставив его в унынии: шакалы не любят охотиться сами.

Это был мой последний бой на Истме. Может мне повезло, или меня избегать стали, но к вечеру я уже ехал по мегарским предгорьям вдоль моря. Смеркалось; впереди, на востоке, словно грозовые тучи чернели в небе горы Аттики... Дорога была пустынна, лишь изредка слышался волчий вой или крик зайца, пойманного лисицей... Скоро стало так темно, что лошади могли покалечиться, и мне пришлось вести их в поводу.

Мужчина взрослеет не только тогда, когда утверждает себя силой и оружием. Теперь, когда мне никто уже не грозил, я был одинок, как малое дитя. Эта темная пустынная дорога казалась забытой небесными богами, отдана во власть земных демонов, а они не любят людей... Болело уставшее тело, болели раны, грызла тоска по убитому другу... Я старался утешиться тем, что царь Мегары - эллин и родственник моего отца; но вокруг была только враждебная ночь, и вместо этого вспоминалось, что отец ни разу за всю мою жизнь не дал знать о себе... Вспомнилась Трезена, круглый очаг в Большом Зале, пламя ароматных поленьев в большой теплой постели золы, мать среди своих женщин, лира, переходящая из рук в руки...

Вдруг послышался собачий лай, свист... Со следующего поворота я увидел огонь. Там был загон из валунов и из кустов терновника; а возле костра человек восемь маленьких козопасов, самому старшему не больше тринадцати, а младшему лет восемь-девять. Они играли на дудках, чтоб не так бояться ночных духов. Увидев меня, бросились к стаду, чтобы спрятаться среди коз; но я окликнул их, они успокоились и вернулись к костру. Я сел у огня вместе с ними.

Они помогли мне распрячь коней - чувствовалось, что в этот момент каждый из них уже видел себя колесничим, - показали, где найти еду и воду... Я поделился с ними своими сластями и ячменным хлебом, а они со мной - козьим сыром... "Мой господин" - обращались они ко мне; спрашивали, откуда я пришел...

Не все мои переживания того дня подходили для таких маленьких ребят в таком уединенном месте: им хватало своих страхов перед леопардами и волками. Но Скирон, как видно, был букой, не дававшим им уснуть; потому его дубинку я им показал и сказал, что с ним покончено. Они сидели и лежали вокруг меня, блестя глазами из-под нечесаных волос, пораскрыв рты от изумления и восторга, расспрашивая, что за места там и там... От них было полдня пути до этих мест, а расспрашивали так, как мы с вами могли бы спросить о Вавилоне.