Тезей (другой вариант перевода)

"Отпусти меня, - говорит он - не пытайся меня удержать. Если я останусь, то буду опозорен перед воинами... и женщины златопоясные, в юбках с каймою узорчатой станут меня презирать... Место мое среди тех, кто готовится к битве жестокой; вместе со всеми обязан идти я навстречу врагу; сердце мое, коль уйду, никогда не найдет уж покоя: только для доблести, но не для бегства растили меня; должен сражаться я в первых шеренгах воителей славных; жизнью пожертвую пусть во спасение чести своей... Вещее сердце твердит мне - погибнет священный наш город, будет отец мой убит и весь наш народ истреблен; в сече падут до последнего все мои храбрые братья, но не о них, не о матери горше всего я скорблю. Вижу, как тащат тебя, всю в слезах, к кораблям крутобоким, - боль раздирает мне грудь оттого, что ты станешь рабой. В дальней чужой стороне ты у властно-жестокой хозяйки будешь у ткацких станков от зари до зари погибать; либо носить на плече воду в тяжелых кувшинах, ноги сбивая себе на тропинке крутой к роднику. Глядя на слезы твои, кто-нибудь скажет другому... чьей женой ты была - от напоминания станет еще больней... еще горше... и ты снова и снова будешь оплакивать мужа, который не допустил бы этого, останься он в живых... Пусть же погибну я прежде, чем все это с нами случится, - из-под кургана не видно, как будут тебя уводить."

В Лабиринте их слуги музыкой услаждают - он не думал, что царский сын может быть искусен. Критяне зашмыгали носами под конец песни; теперь-то я был уверен, что они не станут надо мной смеяться... А по тому, как они сгрудились вокруг меня, - было видно тех, кто еще не стал его лакеем, и их немало оказалось. Вот так я пел тогда - это был единственный способ не уронить себя. А ему не к чему было придраться: я ведь выполнил его просьбу, только и всего...

В ту ночь я сказал Ариадне:

– Я был в Малом Дворце. Ты была права. Если его нужно остановить - это надо делать быстро.

– Знаю, - говорит, - я бы сама его убила, если бы знала как.

Со мной она была нежна, как голубка, и я тогда не придал значения этим словам. Слишком уж свирепые были слова, к тому же о брате как-никак. Но ведь она всю жизнь была одна-одинешенька, прислониться не к кому, - конечно измучилась, озлобилась...

– Послушай, - говорю.
– Молчи и слушай меня внимательно. Если бы я мог связаться со своими и они прислали бы мне корабли - что тогда? Сама понимаешь - это война. За кого стали бы сражаться критяне?

Она перевернулась, оперлась подбородком на руки, долго лежала молча. Потом говорит:

– Они бы сражались за себя. Восстали бы против эллинских домов, когда их хозяева ушли бы на войну. Это было бы кошмарно - вся страна в крови... Но Астерион сделает то же самое, для того ему и нужны критяне. Когда он их использует - он уж постарается, чтобы это их восстание было последним. Да, им придется платить своей жизнью за еще более тяжкие цепи.
– Она скрестила руки и уронила голову на них. Потом опять заговорила.
– Но... если...

Я погладил ей волосы.

– Что?
– спрашиваю.

Мотнула головой...

– Подожди, - говорит, - мне надо подумать... Ой, ты посмотри, где Орион уже!.. Как быстро ночь проходит!..

Мы начали прощаться, а на это уходило много времени, так что больше уже не говорили ни о чем в тот раз.

Теперь в моем подвале было уже достаточно оружия. Для каждого плясуна в Бычьем Дворе - для всех парней и девушек было достаточно. Я рассказал Аминтору, где оно спрятано, чтобы моя смерть, если что, не порушила всего дела. У девушек в их спальном помещении было еще десятка три кинжалов. Пришла зима, иногда Бычья Пляска отменялась из-за дождя или снега - жители Лабиринта давно уже не подвергали себя неудобствам ради того, чтобы почтить бога... Но если мы не выходили на арену, то тренировались на Дедаловом Быке или устраивали свои игры: разбивались на две стороны по жребию, или юноши против девушек, или просто танцевали, если были утомлены... Во всяком случае, всё время двигались, чтобы не терять формы. Я уже видел, как в других командах ребята расслаблялись; и знал, чем это кончается, всегда.

В Бычьем Дворе мы были уже третий сезон. Уже знали всё, что только может случиться с бычьим плясуном. С маленьким теленком Посейдона, как называли нас критяне. Мы знали, что спасает жизнь плясуна; знали, что его губит; знали, что убивает через неделю, а что через полгода... И однажды, когда наши девушки боролись меж собой, - жрицы запрещали им бороться с нами, - однажды Аминтор тронул меня за руку и тихо сказал: "Наша Хриза растет".

Мы только посмотрели друг на друга - тут не нужно было слов больше. Когда нас увезли из Афин, ей было четырнадцать и она была эллинка - с ног до головы. Если она будет жить, то станет подобна Богине-Деве, будет стройной и высокой... Но высокие девушки на арене долго не живут.

"Когда пройдет зима, перед сезоном весенних штормов придут корабли", так я сказал Аминтору. А когда он отвернулся - померил его рост против своего. Он сам тоже вырос, на три пальца.

Аминтор стал мне очень дорог. Мы столько проработали вместе, что и думать стали, как один: он знал, как я буду прыгать, - даже раньше, чем я сам. По Дворцу шли сплетни, что мы с ним любовники, - мы уже перестали отрицать. Надоело. К тому же это избавляло нас от назойливости кносских придворных: от их дурацких букетов, перстней, жеманных стишков, "случайных" встреч в темноте... И нам было над чем посмеяться вместе - тоже хорошо... А теперь эта болтовня даже пошла на пользу: мы могли шептаться друг с другом сколько угодно, и это было, так сказать, в порядке вещей; а второе - узнав Ариадну, я перестал таскаться по бабам, и могло бы возникнуть слишком много догадок, если бы не версия про нас с Аминтором.

Но накануне Бычьей Пляски я всегда спал один; иногда даже две ночи, если чувствовал, что так надо. Это нелегко давалось: ведь я был молод, а с тех пор, как пришел к ней, даже не целовал ни одну женщину, кроме нее... Да, нелегко давалось. Но мой народ, я сам - мы были далеко от дома, у меня не было ни законов, ни воинов; лишь во мне самом была опора царской власти моей, и малейшая трещина могла расколоть мое хрупкое царство.

Когда я говорил ей, что не приду, она меня не упрекала, во всяком случае вслух. Но по рукам ее я чувствовал, ей хотелось, чтобы я сказал: "Пусть будет что будет, пусть меня растерзают быки, пусть сгинет мой народ все на свете можно отдать за ночь в твоих объятьях!" А она бы ответила: "Нет! Не приходи... Клянусь, что меня здесь не будет"... Ей очень хотелось, чтобы я сказал так, - просто чтобы услышать, - но я был молод и принимал свое призвание всерьез, как священную миссию. Играть с ней - святотатство; ее нельзя бросить девушке, словно нитку жемчугов... В те годы я постоянно прислушивался к богу.

(Теперь бы мне ничего не стоило доставить женщине такую радость. Он больше не зовет меня, с тех пор как сын мой погиб на скалах у моря. Я тогда чувствовал предостережение от земли и сказал ему: "Берегись Посейдонова гнева!" Только это я ему сказал, и он мог понять как хотел, я слишком разъярен был... Он решил, что это проклятие, а я ничего больше не сказал. И видел, как уезжал он, - высокий парень, крупные трезенские кони, - видел, как он несся вскачь к той узкой опасной дороге, - видел и молчал!.. А теперь бог молчит.)

Но я помню, - хоть так давно это было, - помню, как мы встречались после Бычьей Пляски, и эти встречи были, как вино - неразбавленное вино, полное огня, настоянное на пряном меде... Ради таких ночей стоило нам побыть друг без друга. Помню, как она плакала над какой-то глупой царапиной, первой с тех пор, как мы были вместе. Это в ту ночь я спросил ее:

– Ты придумала что-нибудь?

– Да, - говорит, - завтра ночью я тебе расскажу.

– А почему не сейчас?

– Это займет слишком много времени, - говорит, - а сегодня мне его слишком жалко...

И укусила меня, легко-легко, словно котенок. На другой день я то и дело находил на себе следы ее зубов, но в Бычьем Дворе на синяки и царапины никто не обращает внимания.

На другую ночь я снова шел к ней через подвалы. И вижу - в темноте храмового склада что-то шевелится, тень какая-то... Я потянулся за своим самодельным кинжалом, но тень скользнула на свет лампы - это была она. Мы обнялись между позолоченным катафалком и грудой кукол... Она была закутана в тот же черный хитон, что и в первый раз.