Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Тиберий: третий Цезарь, второй Август…
Шрифт:

К вопросу, насколько справедливо помещать Тиберия в такой ряд, мы еще вернемся. Пока же постараемся разобраться, какой смысл автор вкладывал в свой стих. Тиберий здесь прямо не назван, но те, кто читал эти строки или слушал их, прекрасно понимали, в кого автор мстит. Ключевое слово здесь — изгнанье. Тиберий ведь его изведал и кровь Агриппы Постума, восходя к власти, пролил.

Потому здесь очевидна попытка выявить некую закономерность: стремятся к власти, проливая потоки крови те, кто в жизни изведал обиды и унижения. Для римлян изгнание — величайшее унижение и жестокое наказание. Тиберию в этом случае припоминали его ссылку на остров Родос при Августе. Особо должно отметить, что люди, достигшие или стремившиеся достичь высшей власти в Риме, проливая потоки крови, именуются царями. «Царь» для римлян понятие совершенно ужасное, и обвинение в стремлении к царскому венцу — самое убийственное в буквальном смысле слова. Обвинив в этом, убили Тиберия Гракха, пусть он и в мыслях не имел ничего подобного,

а за действительное стремление к царской власти кинжалы убийц поразили великого Гая Юлия Цезаря. Употребляя слово «царь» — «rex» — автор обличительных стихов, безусловно, хотел показать, что титул принцепс в Риме уже никого не обманывает. Единовластный правитель империи — самый настоящий царь.

Тиберий, демонстрируя в начале своего правления спокойное отношение к такого рода стихотворным выпадам, долго сдерживал себя. Но действие «закона об оскорблении величия», Тиберием окончательно превращенного, по сути, в «закон об оскорблении величества» после смерти Друза в 23 г. нарастало. Тацит, Дион Кассий весьма подробно изложили действие этого печально знаменитого закона. Число процессов увеличивалось, жестокость Тиберия все более и более проявлялась. Общую трагическую картину эволюции правления пожилого принцепса беспощаднее всех, пожалуй, дал Светоний:

«Перечислять его злодеяния по отдельности слишком долго: довольно будет показать примеры его свирепости на самых общих случаях. Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день: даже в новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались любые награды. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян: оба были тотчас казнены, а сочинения их уничтожены, хотя лишь за несколько лет до этого открыто и с успехом читались перед самим Августом. Некоторым заключенным запрещалось не только утешаться занятиями, но даже говорить и беседовать. Из тех, кого звали на суд, многие закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой курии; но и тех, с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу. Никто из казненных не избежал крюка и Гемоний: в один день двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них — и женщины и дети. Девственниц старинный обычай запрещал убивать удавкой — поэтому несовершеннолетних девочек перед казнью растлевал палач. Кто хотел умереть, тех силой заставляли жить. Смерть казалась Тиберию слишком легким наказанием: узнав, что один из обвиненных, по имени Карнут, не дожил до казни, он воскликнул: «Карнут ускользнул от меня!» Когда он обходил застенки, кто-то стал его умолять ускорить казнь — он ответил: «Я тебя еще не простил». Один муж консульского звания упоминает в своей летописи, как на многолюдном пиру в его присутствии какой-то карлик, стоявший у стола в толпе шутов, вдруг громко спросил Тиберия, почему еще жив Паконий, обвиненный в оскорблении величия? Тиберий тут же выругал карлика за дерзкий вопрос, но через несколько дней написал сенату, чтобы приговор Паконию был вынесен как можно скорее…

… Когда ему доложили, что приехал один его родосский знакомец, им же вызванный в Рим любезным письмом, он приказал тотчас бросить его под пытку, решив, что это кто-то, причастный к следствию, и, обнаружив ошибку, велел его умертвить, чтобы беззаконие не получило огласки. На Капри до сих пор показывают место его бойни: отсюда осужденных после долгих и изощренных пыток сбрасывали в море у него на глазах, а внизу матросы подхватывали и дробили баграми и веслами трупы, чтобы ни в ком не осталось жизни».{528}

Светоний рисует совершенно жуткую картину царства террора, наступившего в правление Тиберия после вполне благополучного начала. Но у него здесь берется в целом весь период, когда закон об оскорблении величия стал действовать, движимый инициативами самого Тиберия, то есть после смерти Друза. Концентрация страшных фактов в достаточно незначительном разделе — прием удачный, позволяющий создать наиболее сильное впечатление у читателя, которому теперь правление Тиберия неизбежно кажется чудовищным.

В то же время нетрудно заметить, что конкретных фактов Светоний приводит не так уж много. Это, конечно, не меняет оценки жестокости самих политических расправ, но не позволяет говорить о массовости террора. «Ни дня без казни» — не более, нежели эффектная фраза, долженствующая ввергнуть читателя в ужас и придать ему соответствующее настроение в отношении восприятия Тиберия-правителя. Те же факты, где присутствуют либо имена жертв режима, либо их действительные деяния, давшие повод к обвинению, безусловно, верны. Обратимся к важнейшему процессу — над историком, восхвалившим героев-республиканцев Брута и Кассия, под знаменами которых, как мы помним, сражался и дед самого Тиберия, отец Ливии.

Ранее в Риме не часты были процессы против свободомыслия и свободы слова. При Августе известный

ритор Тит Лабиен покончил жизнь самоубийством после того, как сенат предал его сочинения сожжению за их обличительность, а ритор Кассий Север за «бесстыдные писания», также сожженные по решению сената, был сослан на остров Крит. Впрочем, Август такими крайними мерами не злоупотреблял. Сам Тиберий говорил о недопустимости подобного. Но вот в 25 году произошел роковой поворот. Мысль и слово стали подсудны. Первым и самым показательным здесь стал процесс по делу Кремуция Корда, того самого историка, о котором упоминает Светоний, назвавшего республиканцев Брута и Кассия «последними римлянами». Судей не смутило даже то обстоятельство, что Корд читал свое сочинение в присутствии Августа и последний спокойно воспринял похвалу своим смертельным врагам и отсутствие похвал Гаю Юлию Цезарю и самому себе.{529} Теперь Корду предстояло защищать свое произведение в присутствии Тиберия, сидевшего с грозно нахмуренным видом, не предвещавшем подсудимому ничего хорошего. Прекрасно понимая, что надежд на благополучный исход дела у него нет и судьба его уже решена, славный служитель музы истории Клио решил уйти из жизни с высоко поднятой головой, мужественно защищая право человека на свободу мысли и слова:

«Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах. Но и они не направлены против принцепса или матери принцепса, которых имеет в виду закон об оскорблении величия. Говорят, что я похвалил Брута и Кассия, но многие писали об их деяниях, и нет никого, кто бы, упоминая о них, не воздал им уважения. Тит Ливии, самый прославленный, самый красноречивый и правдивый из наших историков, такими похвалами превознес Гнея Помпея, что Август прозвал его помпеянцем, и, однако, это не помешало их дружеским отношениям. Сципиона, Афрания, этого самого Брута, этого самого Кассия он часто именует выдающимися мужами и нигде — разбойниками и отцеубийцами, каковое наименование им присвоено ныне. Сочинения Азиния Поллиона также хранят о них добрую память; Мессала Корвин открыто называл Кассия своим полководцем, а между тем и тот и другой жили в богатстве и пользовались почетом. Ответил ли диктатор Цезарь на книгу Марка Цицерона, в которой Катон превозносится до небес, иначе, чем составленной в ее опровержение речью, как если бы он выступал перед судьями? Письма Антония и речи Брута к народу содержат неосновательные, но проникнутые большим ожесточением упреки Августу. Общеизвестны полные оскорбительных выпадов против Цезарей стихотворения Бибакула и Катулла, но сам божественный Юлий, сам божественный Август не обрушились на них и не уничтожили их, и я затруднился бы сказать, чего в этом больше — терпимости или мудрости. Ведь оставленное без внимания забывается, тогда, как навлекшее гнев кажется справедливым.

Не говорю о греках, у которых была безнаказанной не только свобода, но и разнузданность в выражениях, и если кто возмущался ими, то за слова мстил словами. И уж совсем безпрепятственно, не встречая отпора, можно было высказываться у них о тех, кого смерть отняла у ненависти или пристрастия. Разве я на народном собрании возбуждаю граждан к усобице, когда поднявшие оружие Кассий и Брут занимают поле сражения при Филиппах? Или, погибнув семьдесят лет назад, они не сохраняют своей доли памяти в книгах историков, подобно тому, как их узнают по изображениям, которых не истребил даже одержавший над ними победу? Потомство воздает каждому по заслугам, и не будет недостатка в таких, которые, если на меня обрушится кара, помянут не Кассия с Брутом, но и меня».{530}

Корд, покинув сенат, избрал самый мучительный способ самоубийства, уморив себя голодом. Сенаторы спешно в угоду Тиберию приказали сжечь сочинения опального историка. Но, как справедливо будет сказано Михаилом Булгаковым в самом знаменитом его романе, «рукописи не горят». Сочинения Корда были тайно сохранены и стали доступны потомкам, будучи обнародованными. Публий Корнеллий Тацит написал о происшедшем с рукописями Корда замечательные слова, воистину бессмертные, верные во все времена и для всех народов: «Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять память даже у будущих поколений. Напротив, обаяние подвергшихся гонениям дарований лишь возрастает, и чужеземные цари или наши властители, применявшие столь же свирепые меры, не добились, идя этим путем, ничего иного, как бесчестия для себя и славы для них».{531}

К гибели Кремуция Корда приложил руку и Луций Элий Сеян. Сам он в процесс не участвовал, но главным обвинителем историка выступали его клиенты — Сатрий Секунд и Пинарий Натта.{532} «Уже это одно предвещало подсудимому гибель».{533} К Кремуцию Корду у Сеяна был личный счет — тот выразил открытое возмущение установкой статуи префекта претория в театре Помпея.{534} Здесь интерес Сеяна совпал с позицией Тиберия. Но решало все, это, безусловно, стремление принцепса пресечь всякое восхваление героев-республиканцев.

Поделиться с друзьями: