Тигр, олень, женьшень

Тут были три-четыре издали совсем черные старые чушки, несколько буроватых двухлеток и десяток сереньких и рыжеватых годовичков. Причиной же общего беспокойства оказались два матерых секача. Каждый из них пытался захватить власть над этим «гаремом», но, злясь на присутствие соперника, вымещал настроение на малышах, не давая им покоя. Как только кто-либо находил кучку желудей, разъяренный вепрь поддевал его носом так, что тот кувырком с визгом отлетал в сторону и пускался наутек. И тут же жертвой возбужденного кавалера становился другой.

Впервые за всю богатую практику довелось наблюдать интимную жизнь стада, не боясь быть замеченным или учуянным. Я так увлекся, что на несколько минут забыл об охоте; поняв, что претендентов на роль султана всего двое и они вот-вот должны столкнуться, терпеливо ждал. Это редкий случай: мало кому доводилось наблюдать с восьмикратным цейсом в руках на фоне яркого белого снега бой секачей.

Удивляло поведение взрослых чушек. Не обращая внимания на кабанов и визг поросят, мамаши меланхолично, деловито разгребали носами снег вперемешку с дубовым листом, покручивали хвостиками и, казалось, ухом не вели.

А кабаны издали присматривались друг к другу и маневрировали, стараясь занять наиболее выгодную позицию для нападения. Однако времени прошло достаточно, топтание и выглядывание из-за кустов пора было кончать. Кабаны остановились шагах в тридцати друг от друга и, низко опустив головы, застыли. Потом вдруг издали совершенно необычный, какой-то трубный «рюх» и двинулись друг на друга. Сначала шагом, потом рысью и наконец во весь мах!

Они сшиблись так сильно, что, имея примерно одинаковый вес, не, смяли один другого, но поднялись на дыбы и переплелись передними ногами, как два борца. Топчась на месте, не прерывая жуткий вой, оба пытались нанести удар клыками, странно выгибая шеи.

Это было захватывающее зрелище! О таком не доводилось слышать даже от стариков. Счастливое стечение обстоятельств: мне ничего не мешало, а события разворачивались как на экране.

Стоя, секачи топтались с полминуты. Но вдруг один оступился и упал. Второй мгновенно поддел его в незащищенный бок: раз, два, три… Я думал, тому конец, но поверженный вывернулся, вскочил и бросился наутек. Он летел вниз под уклон, а победитель преследовал его для пущего эффекта сотню шагов, потом остановился, постоял и гордо отправился к чушкам. Побежденный, убежав подальше, сделал петлю, забрался выше на гору, встал за желтым молодым дубком и долго осторожно выглядывал оттуда, но на повторный бой не решился.

Прячась, я быстро обошел вершину распадка и начал подбираться к стаду, как вдруг в соседнем овраге раздалось несколько выстрелов. Разумеется, выслеживаемое мною стадо мгновенно скрылось.

Разочарованный, я поднялся на пик, под которым шел бой, как вдруг услышал треск кустов, и на небольшой прогалине появились два секача: казалось, снова один преследовал другого. Они вынырнули из чащи на несколько секунд, но мне удалось свалить заднего. Когда подошел вплотную, обнаружил на его крутых боках глубокие, похожие на ножевые раны.

Вечером, узнав, что я добыл секача, а отец с Арсением — чушку, Ким ужасно расстроился. Какой шанс он упустил! И начал проситься завтра идти со мной. Пришлось согласиться.

Утром он выглядел презабавно: маленький, в коричневом вельветовом костюмчике, большой черной плюшевой шапке, в заячьих наушниках и кашне. Он расстался только с бархатным наносником. В руках держал палку, за плечи закинул рюкзак с флягой и завтраком.

Позади фанзы Макара высится крутая Рысья сопка. Когда мы одолели половину подъема, от Кима валил пар. Он пыхтел и вытирал лоб, хотя меховые бублики-наушники висели уже на руке, а шарф торчал из кармана. Просил подождать, пока скинет меховую жилетку.

Наконец перевалили через вершину Рысьей и начали спускаться в долину Тумангана. Бесшумно бредя по мягкому снегу, я часто осматривал в бинокль открывавшиеся склоны хребтов и у северного подножия горы заметил почти за километр лежащего в снегу козла. Невооруженным глазом увидеть было невозможно, заметна была лишь желто-серая полоска спины и голова. Я объяснил, как смотреть, навел бинокль, и Ким его разглядел. Он пришел в неописуемый восторг и вдруг заметался. Бежал то в одну сторону, то в другую, нагибался, что-то рассматривал, внезапно вытащил из кармана складной нож и устремился к нескольким пожелтевшим стеблям лопухов, торчащим из снега. Срезал одну трубочку, заглянул внутрь, продул…

Я недоумевал. Подошел и спросил вполголоса:

— Ким-собан (господин), ты что делаешь?

— Как что? Готовлю трубочку, через нее удобнее пить!

— Так козел еще за версту, может, вообще убежит…

— Что? Не-ет… Я видел сон: сегодня напьюсь крови косули; только пока ничего не говорил. Никуда она не уйдет! Где мне лучше ожидать?

— Стой здесь, до выстрела не вертись и не выглядывай. Я зайду во-он на тот пик и с него, если не убежит, буду стрелять. Когда дам два коротких свистка, беги.

Сон оказался в руку. Эта лежка для козла стала последней. На мой свисток Ким примчался как вихрь. Я перевернул тушу на спину, прорезал грудо-брюшную преграду. Открылось дымящееся на морозе бордовое озерко.

— Пей, Ким-собан, пока горячая, сколько душе угодно.

Он дрожал как в лихорадке. Руки так тряслись, что конец трубочки некоторое время не мог попасть в широкий прорез. Но вот он погрузил один кончик полого стебля, взял второй в рот и потянул. Лицо покраснело, дрожь-стала стихать. Сосал самозабвенно, с закрытыми глазами, так долго, что я испугался: не обопьется, не лопнет ли? Пытался урезонить, но он меня не слышал. Пришлось взять за плечи, оторвать силой, лишь тогда Ким начал приходить в себя. Вытер рот и постучал по животу:

— Вот это напился! Спасибо! Не меньше двух пивных бутылок. Да, на первый раз хватит, врач говорил, сразу больше нельзя. Теперь попейте вы, учитель. А потом поедим печенку!

Я уже пробовал. Когда привыкнешь, ни кровь, ни сырая печенка вовсе не противны. Кровь на вкус напоминает бульон, печень похрустывает на зубах как сырая устрица. Только потом лучше пожевать снег и обтереть губы. Я ел и пил не как лекарство — лечиться мне было не от чего, но утверждаю: после такого завтрака не знаешь усталости, не страшны ни крутые горы, ни глубокий снег; порою приходилось часами шагать по лесу после заката солнца, а усталости как не бывало…

Ниже по ключу заметили дымок. Проволочив с версту легко скользящего по снегу козла, оказались около спрятавшейся в лесу малюсенькой фанзочки. Единственный ее обитатель, сухонький седой старичок, радушно пригласил переночевать под его крышей. Декабрьский день короток; чтобы не продираться в темноте лесом, мы с благодарностью приняли приглашение.

Расположились очень уютно. Старичок угостил огромной — в два кулака — рассыпчатой картошкой и с удовольствием разделил с нами ужин, который Ким варил из осердия добытой косули. Хозяин рассказал, что охраняет от кабанов семейный урожай картофеля, спрятанный на пашне в нескольких утепленных ямах, но жаловался, что кабаны уже несколько раз сильно его ограбили.