Тигриный лог

– А вы не можете разрешить им со мной поговорить? – наклонилась я, разве что не заискивая откровенно.

– Автор устава не я, - шире улыбнулся он мне. – Табу есть табу.

– Но вы же со мной говорите!

– Это позволено только тем, кто достиг третьего тана*** и выше, поэтому с тобой здесь могут говорить только три человека: я, преподаватель борьбы и преподаватель философии. Мы три последних монаха, что достигли здесь высокого мастерства, и так давно никто не приходил в нашу цитадель, что только в этом году появилась возможность передать свои знания, если мы успеем…

– Да, я прочитала, что вам выделили деньги на двадцать учеников, ради возрождения и спасения от закрытия.

– Это вряд ли поможет, - наставник вздохнул. Привратник внёс чугунный чайник, от которого веяло тем, что о него можно обжечься. Я невольно отстранилась плечом, пока он его ставил на стол. Тихо, как тень, опять ушел. – Дать-то дали, но мы не набрали и двадцати – одно место осталось свободным. Никому из молодых не хочется пропасть навсегда в этих горах, как бы ни был доблестен и светел подобный выбор.

Слушая его монотонные стариковские жалобы, я кивала им в темп, пока сама же разливала нам чай в лучших традициях церемонии. Когда-то бабушка научила меня, как правильно держать руки, чайник, изгибать запястья, ставить чашки, и вообще производить всю эту процедуру. Разлив заваренный напиток, я вдруг выпрямилась и, озаренная услышанным, воззрилась на учителя Хенсока.

– Простите, вы сказали, что двадцатого юношу не нашли?

– Да, я так сказал, - оторвался он глазами от моих рук, пододвигающих чашечки.

– А деньги на это место выделены? – уточнила я.

– Да, наш учитель философии, по совместительству секретарь и эконом, щепетильно следит за средствами в бюджете монастыря. Возможно, они пригодятся когда-нибудь и последний ученик найдется.

– Можно я буду этим учеником?! – выпалила я, поднявшись. Хенсок вовремя остановился, не донеся чай к губам. Его лицо вытянулось, впервые избавившись от улыбки.

– Дитя моё, сядь, это невозможно, - собрался он и смог заговорить со мной дальше, как с разумным существом. Хотя просьба моя твердила не в мою пользу о моём умственном состоянии, и могла бы заставить его послать меня прочь.

– Вы не дослушали! – села я, но не угомонилась. – Я ведь могу переодеться в мальчика, постричься и жить тут, среди них, тогда они смогут говорить со мной и…

– Вот же фантазерка! – оборвал меня Хенсок. – Ты не понимаешь, что лопочешь. На словах тебе кажется всё простой забавой, но в первую очередь – это ещё одно осквернение монастыря!

– Чем?!

– Женщина не может быть ученицей! Это запрещено! Нет! – сурово отрезал старик. – Ты и сейчас-то находишься здесь под весьма сомнительным предлогом…

– Но ведь никто же не узнает, что я девушка…

– Оттуда всё видно! – указал он пальцем в небо. – Ничего не скроешь!

– Хорошо, но… не обязательно учеником… неужели тут никто никогда не нуждался в услугах женщины? – поняв, какую неловкость сформулировала, я поспешила выкрутиться: - Готовка, стирка, шитьё, уборка?

– Это всё делают сами монахи.

– Ну а вы? – я ткнула на стол. – Вам чай приносит привратник, а кто готовит? Он же? Пусть юноши и способны сами привести себя в порядок, но монастырю явно не хватает рабочих рук, - я сделала подобный вывод не только из наблюдения за бытом настоятеля, но и пока шла сюда. Было достаточно неприбранно и вообще, пахло необжитостью и запустением.

Хенсок уставился на меня выцветшими с годами глазами, однако не потерявшими ясности и хитринки, притаившейся за ширмой черных зрачков. Он смотрел на моё лицо не так, как минуту назад, называя в мыслях безумной. Создалось впечатление, что он примерял к моему лицу новую прическу и соотносил мою внешность с мужской – поверят ли? Этот дедушка определенно мне нравился, была в нем чертовщинка, готовая рисковать и окунаться в авантюры.

– Вообще-то, у нас нет повара, и с этим самые большие трудности… Он ушел весной, вместе с последним наёмным тружеником, который занимался самой простой работой: уборкой, мытьём и приведением в порядок неиспользуемых комнат, - грустно признал он без энтузиазма. – Из монахов выбрать некого, а тот оклад, что мы можем предложить, никого не привлекает, тем более, взрослых мужчин, которым придется жить здесь постоянно, чтобы готовить на двадцать три человека… ты умеешь готовить?

– И очень неплохо! И посуду мыть могу, и убираться, и выполнять все поручения, только, пожалуйста, дайте мне пожить здесь и найти того, кто поцеловал меня! – азарт захватил, и я уже не могла отступить. Для меня, некрасивой девочки, это был не только шанс найти того, кто польстился на замухрышку в темноте, но и провести время в компании достаточного количества молодых людей, о которых я в своей обычной жизни и мечтать не могу, потому что не привлекаю их внимание. Добивая аргументами, я заверила: - И платить мне не надо! Достаточно того содержания, что выделено на двадцатого ученика…

– И ты готова сменить облик и жить среди двух десятков грубых ребят в тяжелых, армейских условиях? Поверь, тут всё совсем не просто и наш режим – крайне суров. Нет, о чем я спрашиваю? Это ерунда и святотатство, такого быть не может! – Хенсок опустошил одним глотком чашку и стал подниматься, придерживаясь за спину. Я тоже встала.

– Пожалуйста! Чем это будет святотатство? Я же не стану учеником, которым по уставу не может быть женщина. А разве в уставе написано, что женщина не может быть здесь прислугой?

– Но они будут говорить с тобой! Все! – напомнил наставник, подойдя к окошку и посмотрев туда, где шла тренировка. Я осторожно подкралась туда же.

– Думая, что я тоже мальчик.

– Но я-то буду знать!

– А вот сейчас вы знаете, что один из них целовал девушку в ночь Раскрытых врат и, по всем законам, его тут быть уже не должно. А если он поступит так ещё раз, воспользовавшись традицией в следующем году? Деревья гниют с корней, и если один ученик низшей степени позволяет себе такое…

– Деревья может и с корней, - через плечо покосился на меня Хенсок. – А рыба – с головы. И если я, хранитель вверенного мне судьбой дома, совершу такое… что начнется дальше?

– Но ведь никто не узнает. У нас всё получится, - захватила я его в сообщники, обозначив «у нас». Дедушка смотрел на меня с мукой и разрывающимися принципами.

– Ты мне нравишься, - опять улыбнулся он. – Но тобой движет влюбленность. А разве я могу поощрять такое в монастыре, где кроме как о долге и силе духа никто думать не должен?