Тигрушка (сборник)

Следующим летом мы сняли дачу в подмосковном академическом поселке Абрамцево, который по указанию тов. Сталина был построен пленными немцами (а значит, отличного качества). И каждый академик имел там кроме дачи еще приусадебный участок с гектар. Нам сдала полдачи вдова академика-металлурга, как нам шепнули, его бывшая домработница, которая выкорчевала деревья и превратила свое персональное га в процветающее огородное хозяйство. Впрочем, об академиках (которых осталось уже мало), об их вдовах (которые никуда не делись), об академическом потомстве (которого, к великой радости Алки, хватало), о писателях, которые давно уже проводили лето в Абрамцеве: прозаики Юрий Казаков, Георгий Семенов, сатирик, один из авторов знаменитого мультфильма «Ну, погоди!» Аркадий Хайт, драматург, основатель и редактор телевизионного «Ералаша» Александр Хмелик, – короче, о том, кем и чем было интересно академическое Абрамцево, мы говорить не будем, и не из вредности, а потому что обещали другое – рассказывать только о хвостатых и полосатых.

Впрочем, одну подробность сообщу. Дело в том, что в довершение к сталинской милости около академического поселка бил целебный источник. Академическое сообщество уверяло, что эта вода лечит от болезней. Мы пытались выяснить, от каких именно. Ответ был категоричен: от всех, кроме воды в коленке. Но вода (не из коленки, а из источника) действительно была очень вкусной. Ежедневно я брал трехлитровую бутыль и по лесной тропинке спускался к источнику, который не фонтанировал вульгарно из земли, а тек из узкой блестящей трубы, каким-то образом выросшей посреди темного леса. От дачи академика-металлурга ходу было чуть больше полукилометра, и всегда за водой со мной ходил Котяра. Как собака. Нет, сравнение не точное. Собака дисциплинированно трусит за хозяином, а Котяра то забегал вперед, то отставал, то прятался в кустах, но явно держал меня в своем поле зрения. Иногда мне казалось, что он потерялся, но когда я возвращался к калитке в дачном заборе, Котяра, как по волшебству, обгонял меня на несколько прыжков. С этих походов за водой у нас с Котярой началась суровая мужская дружба, или, скажем точнее, он меня принимал за своего старшего брата. Поясняю. В отличие от прошлого дачного сезона, Котяра не отсиживался на своей веранде, а активно осваивал чужие территории. Не блуждал, сам находил дорогу домой. А если не возвращался, то был уверен, что я его найду. И действительно, если он запаздывал, я шел на его поиски, ориентируясь по звуку. Заслышав яростные кошачьи вопли, я направлялся к месту происшествия и наблюдал одну и ту же картину. Соседний пахан, огромный косматый, дымчато-серый головорез, ходил вокруг большого дерева, бил хвостом землю и неприлично ругался на кошачьей фене. А на верхних ветках дерева сидел Котяра и отвечал ему короткими репликами, типа: «Откуда этот урод взялся?» Я прогонял дымчато-серого палкой, что удавалось не сразу, не бить же мне палкой кота! Я его отпихивал от дерева, и в конце концов он гордо удалялся, не забыв высказать на своей фене все, что он про меня думает. Когда стихало, Котяра медленно спускался, причем задерживался на последней ветке, всем своим видом показывая, как ему там хорошо, и непонятно, почему я за ним пришел. Но раз пришел, ладно, так тому и быть – прыгал на траву и, гордо подняв хвост, рысцой к нашей даче. Чтоб сказал спасибо, ласково потерся об мою ногу – фигу!

Лето 74-го года мы провели в полюбившемся нам Абрамцево, но уже на другом конце поселка, на даче номер девять академика Абрикосова. В отличие от образцово-колхозных грядок вдовы металлурга, участок дачи номер девять представлял собой дикий кусок сибирской тайги, где были места, куда еще не ступала нога человека, и приехавший к нам в гости писатель Жора Садовников собирал, не выходя за калитку, лукошко белых грибов. Кроме того, там мелькало заманчивое привидение с аппетитными загорелыми бедрами – француженка, жена Алексея Абрикосова, сына академика, ставшего потом тоже академиком и лауреатом Нобелевской премии по физике. Впрочем, у его юной племянницы, иногда навещавшей номер девять, женские прелести были не хуже, чем у французского манекена.

Но, чур меня, чур, остановим поток воспоминаний и вернемся к нашему хвостатому, полосатому. На девятой даче Котяра озверел. Его абсолютно не интересовали абрикосовские красотки, все свое свободное время он проводил в жестоких битвах с черным котом, который считал себя хозяином здешних окрестностей, – и вдруг появился соперник! Черный кот был опытен и лют, однако Котяра решительно не уступал ему девятой дачи. После непродолжительной толковищи, типа «ты кот или черт? я кот, а ты черт! официально? официально! в морду хочешь? сейчас получишь!», они сплетались в яростный черно-серый клубок, от кошачьей свары дрожали стекла. Я быстро натягивал плотные осенние брюки, брал палку и бежал разнимать дерущихся, то есть отодвигать палкой черного разбойника. Спрашивается: при чем тут брюки? А при том, что черный кот в конце концов понимал, что он один против двух, и благоразумно смывался, а Котяра в пылу бешенства готов был вцепиться во все живое и пару раз бросался на меня. Если бы не брюки, он бы располосовал мне ногу. Для страховки я сдерживал его палкой и читал стихи: «Послушай, в посаде, куда ни одна нога не ступала, одни душегубы, / твой вестник, осиновый лист, он безгубый…» Пастернак Котяру успокаивал: минут через десять он даже позволял себя погладить – то ли в благодарность за союзничество против черного, то ли за свое приобщение к высокой поэзии.

Да, еще одна важная подробность. В июле мы с Алкой уехали в Коктебель, по путевке, на двадцать четыре дня, в знаменитый писательский Дом творчества. Маша в огромной пустой даче боялась оставаться и вернулась в Москву. Кто же был на девятой с Котярой? Ира. Так состоялось их первое официальное знакомство. В тот год у меня с Ирой были сложные отношения, вернее, их не было. Поэтому, жила она на даче одна или с кем-то, мне неведомо. Ира свою личную жизнь не афишировала, а Котяра не ябедничал. Впрочем, они явно были довольны друг другом (Ира с Котярой). И в августе у него было всего две драки с черным пришельцем, из чего я заключил, что решающую битву, что-то вроде Курско-Орловской дуги, он выиграл в мое отсутствие.

Последнее лето перед нашей эмиграцией мы тоже провели в Абрамцево, и хочу лишь сказать, что Котяра попросту терроризировал хвостатых и пушистых всего поселка. Куда подевались Черный и Серый дымчатокосматый, не знаю. Помню, что, делая круги по академическим аллеям, каждый день в разных местах слышал Котярины вопли и, подойдя поближе, видел около большого дерева патрулирующего Котяру, а на верхних ветвях всегда жалобно мяукающего всегда разной раскраски бедолагу. «Котяра, ну как тебе не стыдно, имей совесть!» – читал я что-то вроде педагогических нравоучений.

Иногда в ответ ноль внимания, фунт презрения, иногда, недовольно фыркая, шел за мной. Возможно, он не хотел терять партнера по бойцовским тренировкам, которые мы с ним проводили дома в зимнее время. Я надевал толстый пиджак, зимнюю кожаную перчатку, обвязывал на всякий случай руку шарфом и приглашал на игру «Поцарапаемся-покусаемся». Естественно, я только водил ладонью в перчатке перед его носом, а уж Котяра царапался и кусался за нас двоих. И вообще он обнаглел. Алку, правда, не трогал, но, когда ему казалось, что пора его кормить, гонялся за Машей с грозным рыком и даже слабо прикусывал ноги. Если это было при мне, то я его наказывал: шлепал газетой, свернутой в трубочку. Он это молча терпел, но в следующей нашей игре «Поцарапаемся-покусаемся» неистовствовал, наглядно показывая, что бы он со мной сделал, если бы не считал меня за старшего брата.

А потом наступила эпопея с отъездом. Нам неожиданно быстро дали разрешение, но срок на сборы две недели. Я сбивался с ног из-за всех бюрократических формальностей и хлопот, а каждый вечер к нам приходили друзья, знакомые, близкие люди прощаться. Каждый вечер застолье. (То есть на каждый вечер надо было доставать провиант в условиях советского дефицита.) Мы брали с собой в эмиграцию только книги и постельное белье, которые, согласно правилам, надо было за два дня до отлета привезти в Шереметьево и сдать в багаж. Все остальное, а именно: мебель, одежду, телевизор, «Спидолу», пластинки, кухонную утварь – отдавали друзьям и близким. Нашлась хозяйка и для Котяры, которая обещала его взять к себе буквально через пару часов, как за нами захлопнется дверь.

Все, кто уезжал из СССР в ту эмиграцию, сравнивают процедуру прощания с собственными похоронами. Слушали проникновенные речи, плакали и расставались с друзьями и близкими, твердо зная, что уже никогда мы их не увидим. Словом, было не до Котяры. И не было времени с ним разговаривать, что-то объяснять. Накануне нашего отлета он перестал есть и пить, лег в свою миску, в которую ему обычно клали рыбу, закрыл мордочку лапами и не произносил ни звука, не реагировал на наши поглаживания и всхлипы.

В принципе, я довольно часто уезжал в командировки. Как он на этот раз догадался, что я не вернусь? Как он вообще все понял? Загадка. Но вот эта картина: Котяра, неподвижно лежащий в своей миске, закрывший лапами мордочку и не реагирующий ни на что, навечно в моей памяти.

Мы прилетели в Вену, потом обосновались в Париже, и связь с Москвой окончательно оборвалась. Мы не получали письма из Москвы, в Москве не получали наши письма и, за редким исключением, посылки. Я понимал, что не имею права звонить в Москву: у моего собеседника рано или поздно, но обязательно будут неприятности. Только Ира ничего не боялась, и ей нечего было терять, ибо ее социальный статус был практически нулевой. Вот от нее и шла информация, и в первую очередь о Котяре, которого она взяла у незадачливой женщины, решительно с ним не справлявшейся. До сих пор я храню присланные Ирой фотографии: Котяра на телевизоре в позе копилки, Котяра, вырывающийся из ее рук (с иронической припиской: «Вот он всегда такой»). В общем, Котяра вполне обжился у Иры, они со своим племянником Сережей брали летом Котяру в Пярну, где он (Котяра, а не малолетний Сережа) гонял соседских котов и имел успешные романы с эстонскими хвостатыми дамами (приписка Иры в письме: «Сама видела»). Иногда я даже думал: а что, если вдруг по волшебству я прилечу в Москву, признает ли меня Котяра? Увы, Москва была для меня совершенно закрыта, я занимал все более влиятельное положение в парижском бюро вражеской радиостанции, зато через два года, как по волшебству, в Париж по гостевому приглашению приехала Ира. Разумеется, я сразу понял, что волшебство было делом рук кудесников с Лубянки, но далеко не сразу осознал, насколько это хорошо продуманная комбинация. Об этом я более подробно рассказываю в своей новой книге («Вторая попытка мемуаров»), над которой сейчас работаю. Надеюсь, что мне удастся ее закончить, а пока не будем отвлекаться от Котяры. Итак, по словам Иры, он превратился в матерого хулигана, в Москве при первой возможности выскакивает на лестницу, убегает во двор и ведет жестокие сражения по периметру всей улицы Марии Ульяновой. Возвращается с победными воплями, слышными за квартал, весь в царапинах и ссадинах, но ужасно гордый собой. Приходится его мыть и врачевать. Единственное, кого никогда не обижает, это Ирину маму, Людмилу Михайловну, которая, несмотря на почтенный возраст, продолжает преподавать латынь в Московском университете. К ней на дом приходят студенты, она им дает дополнительные уроки, а Котяра сидит в ее комнате и внимательно слушает. Ира уверена, что он скоро заговорит на латыни.

Ира вернулась в Москву в начале января 79-го года, а через три месяца сообщила мне важную новость. Я человек суеверный, ни с кем с нею не делился, молчал, как красный партизан на допросе, но Ирины московские дела меня все больше интересовали, а посему мне захотелось написать что-то о Москве, и я сочинил смешной рассказ про Котяру. Он прозвучал через все советские глушилки на коротких волнах вражеского радио и был напечатан Сергеем Довлатовым в Нью-Йорке, в его газете «Новый американец».

Лирическое отступление на литературные темы. О наших отношениях с Довлатовым можно прочитать в моей книге «Улица генералов. Первая попытка мемуаров», изданной в Москве в 2008 году и через два года вошедшей в мой трехтомник. (Даю это наглое сообщение, потому что сейчас практически никто книг не читает, и, значит, меня никак нельзя обвинить в саморекламе.) Обычно все, что я сам считал интересным из моих передач по «Свободе», я пересылал в Нью-Йорк Андрею Седых, редактору «Нового русского слова». Он без единого замечания все печатал и плюс платил мне в долларах. У созданной Довлатовым, в компании с Вайлем, Генисом и Рубиным, газеты, конкурентной «Новому русскому слову», денег не было. Но Довлатов просил меня поддержать их «Нового американца», однако мой рассказ про Котяру вызвал возражение его редколлегии: дескать, слишком несерьезно. Довлатов мне объяснил по телефону, что ему как раз нравятся такие озорные вещи, и он, употребив свою власть главного редактора, стукнул кулаком по столу и поставил рассказ в номер. Я, конечно, догадался, что именно возмутило его высокоидейных коллег. Мой рассказ кончался примерно такой фразой: «Котяра, пожалуй, единственный индивидуум в Советском Союзе, который ведет себя, как ему заблагорассудится, и даже КГБ его не трогает». Господа-диссиденты, видимо, заподозрили скрытый комплимент компетентным органам, а это было крайне немодно в тогдашней русской эмиграции.