«Тигры» на Красной площади. Вся наша СМЕРТЬ - игра

Группу…

Стаю птиц легче группой назвать, чем этих измученных последним днем двух… мужчин, так скажем.

Прохорову хотелось спать и жрать. И выпить.

Лисицыну хотелось потерять сознание и память. Слишком уж белели зубы на обугленных головах танкистов, с которых он снимал цепочки.

А Измайлову ничего не хотелось. Он не умел хотеть на задании. На задании он просто выполнял приказ. Робокоп такой. Без эмоций. Ага. Ачоа? Спецназеры, они все такие. У них эмоций нет. И желаний нет. Ничего нет. Только приказ есть. Поэтому и не страшно.

Интерлюдия

Матвей Прокопич не любил нынешнюю власть. Хотя, честно говоря, он вообще никакую власть не любил. Ни царскую, ни большевистскую, ни нынешнюю, немецкую. А что их любить? Она, власть, в любви не нуждается. Она жаждет подчинения, и ежежли ты ей подчиняться будешь, она тебя обнимет мохнатым своим крылом.

Когда немцы пришли в Киров, председатель Филейского сельского совета первый вышел с хлебом и солью навстречу белобрысым арийцам. Вышел, ковыляя, потому как левую ногу оставил под Перемышлем в Первую войну. А что ему делать оставалось? Народ как-то спасать надо, русский народ.

Фрицы ему поулыбались. Немедленно сожрали хлеб. Потом завалились по хатам. Спать. Даже боевого охранения не выставили. Замаялись до усмерти, видать. А большевики? Да откудоть тут, на Филейке, большевики? Их тута и в тридцатые не бывало. Приходили, конечно, одиночки. Колхозы организовали. А что колхозы? Вятка, она завсегда колхозами жила. Больно земля скудна, чтоб в одиночку-то выжить. Всегда артелями жили, как бы они ни назывались. Одно только плохо — грабють. Все грабють. Вот и немцы пришли — пограбили. Сначала энти, на машинах железных, панцирями именуемых, понаехали, потом другие нарисовали себя. И ну давай жрать. Девок повезли куды-то. Не вернули…

А вот Матвей Прокопич, он вот тута эка вот. И повязку белую надеть заставили. Ибо новая власть велела так. Вот и ходишь, аки глист белый, а чо сделать — не знаш.

Ой, как и рад и не рад был Матвей Прокопич, когда пятнистый к нему в дом пришел. Вроде как и наш, а ведь как вдруг против Матвея Прокопича это все произойдет?

Эх, стать бы птицей да на посолонь…

Староста перекрестился, задунул лампадку да полез было под теплый бок жены, но в окно вдруг постучали.

— Нехристи вы все! — чувственно сказал староста в белёный по лету потолок, перекрестился и вылез из-под стеганого одеяла.

Осторожно снял с крючка, вколоченного в стену еще дедом, обрез трехлинейки, подобранной после отступления советских, а потом доделанной по нужному в сарайке…

— Хто? — шепотом крикнул он в окно.

— Борис Ельцин, — услышал он через окно тихий пароль.

— Этот… Как его… Мишка Горбач, — тяжело вздохнул отзывом староста и пошел открывать дверь.

Пятнистый вернулся. И не один.

Как бы немцы не прочухали все это…

* * *

— Здорово, Прокопич! — весело подмигнул Измайлов. — Ну что? Успел в гестапо настучать?

— Колды успеть-то? Ты ж вчера приходил. Не успел, конечно. Мне, вить, до города далеко…

Лисицын и Прохоров непонимающе переглянулись. Измайлов же бухнулся на лавку, прямо под иконами, и, опершись локтем на чистый, добела выскобленный стол, уточнил:

— А в гэбитскомиссариат сообщил?

— Не матюкайся в красном-то углу! — грозно крикнул старик. — Я энтих ебических комиссаров в глаза не видел. Хто это?

— Начальство областное.

— А… Ну, где я, а где эти комиссары. А чё? У немцев тоже комиссары есть? — удивился Прокопич.

— Есть, есть, — улыбнулся Измайлов.

— Чудны дела твои Господи… — перекрестился староста. — А чего они такие матерные?

— «Гэбит» — по-немецки «область». Или губерния.

— Раз губерния — значит, и помещики будуть, — вздохнул старик.

— Это уж, дед, от вас зависит. Слышал, что товарищ Сталин сказал? «Земля должна гореть под ногами захватчиков!»

— А чем я ее поджигать-то должен? — возмутился староста. — Старухами, чёль? Я тута один мужик остался. Кто призывные — еще в прошлом годе ушли. Пацанов летом забрали — окопы рыть. Девок немчура увезла. Говори, что пришел-то?

Лисицын и Прохоров продолжали недоумевать, переглядываясь.

— Да так, ничего. Проведать пришел — как ты тут.

— Твоими молитвами, — угрюмо ответил старик и отвернулся в угол.

— Нормально все?

— Живем, хлеб жуем…

— Ну, тогда пойдем мы. Дела у нас, Матвей Прокопич.

Фээсгэбэшник зевнул и поднялся с лавки, за ним встали и два капитана.

— Коль чо взрывать будешь — подальше от мово дома. Я-то не донесу, но ведь и немцы не дураки.

— А что, — вдруг остановился Измайлов. — Взрывали?

— Вчера ночью, — понизил голос до шепота староста, — сам не видал. Не слыхал, но бабы бают, что вокзал взорвали.

— Который? — резко спросил Измайлов, повернувшись к старику.

В Кирове, иначе же Вятке, всегда было два вокзала. Один Московский, другой Котласский. Первый стоял на Транссибе, второй на ветке, ведущей к угольным и уголовным районам Инты, Воркуты, Печоры…

— Котласский…

— Хех! — хмыкнул Измайлов. — Нет, дед. Это не я. У меня… — он покосился на капитанов. — У нас другое задание.

И ушли.

Дед еще долго не спал, ворочаясь на вдовой кровати. Рядом лежал обрез.

А Прохоров с Лисицыным атаковали вопросами майора, когда отошли от деревни:

— Слышь, гэбня кровавая! Ты можешь объяснить — что происходит?

— Действительно, товарищ майор, еще чуть-чуть, и я умом тронусь! А у меня, между прочим, автомат в руках. Калашникова, между прочим!

Но Измайлов молчал, как Зоя Космодемьянская. Лишь когда отошли от деревни на полную сотню метров и укрылись в лесу, — только после этого он остановился и, опять ухмыльнувшись, сказал просто:

— В сентябре сорок второго мы, ребятки.

— Чего? — возопили два голоса, но сразу после этого два «кабинетных» работника получили одновременно по оплеухе: