Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Разве иногда, когда прошумят вдруг листья над головой и тебе почему-то захочется слушать этот шум совершенно ни для чего, и ты даже забудешь ответить на вопрос, даже не расслышишь, о чем спрашивают. Такой незаметный, легкий шум…

Или небо вдруг опустится к самому твоему лбу, почти коснется его, и ты внезапно почувствуешь, что можно провести небом по лицу, как вот этой травинкой… Разве ты по-настоящему замечал когда-нибудь небо? А ведь ангел еще незаметнее… И вот, когда ты не говоришь ни о чем, ничего не делаешь и даже, монет быть, ни о чем не думаешь, вот тогда-то, в такие странные провальные минуты он с тобой и разговаривает.

* * *

Воздух пахнул дождем. Теплый

ветер поднял занавеску. Вещи вокруг тебя складываются в удивительный лад. Что сказал тебе твой ангел? Ничего. Все, что нужно, то и сказал.

Тебе хорошо? Неизъяснимо хорошо. Ты любишь. Это ангел твой склонился над тобой только что — и поправил что-то в твоей душе, как мать поправляет своему ребенку лезущие на глаза волосы или сбившееся одеяло.

Но он это делает только тогда, когда ты не думаешь ни о чем, в том числе и о нем не думаешь, об ангеле. Если ты подумаешь о нем и спросишь: «Где он?» или «Какой он?», — он улетит так же незаметно, как прилетел. Собственно, он никуда не улетает, как и не прилетает ниоткуда. Он всегда здесь. Но ты… ты, милый мой, куда ты смотришь? На вещи? Ты ищешь его среди вещей? Но… ведь он — с другой стороны, всегда с другой стороны. Ты смотришь не в ту сторону.

— Как не в ту? Я смотрю во все стороны.

И всегда на вещи. А он по ту сторону вещей. Не понимаешь? А кто тебе сказал, что надо понимать?

Ветер качнул занавеску. Ветка изогнулась каким-то неизъяснимым движением. Тебе это понятно?

— Но это же так… все, а при чем же тут ангел?

— А тебе надо, чтобы было не все, а что-то, что-то выделенное, заметное… Ты снова забыл, что ангел такой незаметный… И ты, может быть, родился для того, чтобы научиться замечать незаметное…

— Так, может быть, его нет?

— На этот вопрос никто тебе не ответит, кроме тебя самого. Никто. Или ты сам заметишь его, или так и проживешь, не заметив…

Замечает ли своего ангела младенец? Нет. Он еще вообще ничего не замечает. Просто он не расстается со своим ангелом. Все время сосет его невидимое молоко.

Не расстается со своим ангелом… Вот почему он так улыбается, будто ему принадлежит вся Вечность. Такому крошке — ЦЕЛАЯ ВЕЧНОСТЬ.

Конечно, ты можешь возразить, что ему принадлежит целая вечность и порция молока. И если не будет порции молока, то его не утешит целая вечность. Но, понимаешь, молоко ему нужно, чтобы о нем не думать, чтобы ничто не стояло между ним и Вечностью, чтобы он мог спокойно улыбаться ничему и ВСЕМУ. В том числе — молоку.

Тебе не приходилось встречать людей, вполне сытых, у которых вдоволь и молока, и хлеба, и еще многого другого, и которые почти совсем разучились улыбаться, то есть вот так улыбаться — ВСЕМУ? То самодовольное движение, которое появляется у них на лицах, тоже называется улыбкой. Но это просто значит, что у нас в языке не хватает слов. Есть улыбка ангела и улыбка, от которой ангел плачет.

…Ты не знал, что ангел плачет?

Плачет.

Когда люди отворачиваются, отгораживаются и не замечают… его? — Да не обязательно его — чего-нибудь не замечают. Откуда ты знаешь, что именно это «что-нибудь» и не будет он? Он в любой момент может превратиться во все, что угодно.

Когда свет разливается по небу, по земле и заходит в твою комнату, ты разве не чувствуешь, как он обнимает тебя? Бывает ли так, чтобы он кого- нибудь или чего-нибудь не заметил? От кого-нибудь отвернулся, кого-то обошел? Бывает? Тогда бы свет не был светом… Этого не бывает. И не оттого ли где-то на дне нашего сердца такой поразительный покой, совершенно непонятный нам покой, который осел на самом дне, глубже тоски, глубже самого глубокого горя? Не оттого ли это,

что где-то глубже сознания нашего живет чувство, что мы не обойдены, не можем быть обойдены и не замечены. Что То, самое главное, свет жизни нашей, не может быть безразличен ни к кому и ни к чему. Он не может пройти мимо самой малой живой крошки, мимо самого никудышного, самого горького.

Он никого не может не заметить, иначе Он — не он. Разве не это чувство смутно шевелится в тебе, когда ты следишь за разливающимся по небу светом? И особенно на закате, когда свет хочет передать тебе всю свою немыслимую силу внимания и проникновения во все и сквозь все…

А на заре, в часы бесконечной нежности Света, разве не слышишь ты беззвучный завет: не отгораживайтесь, не закрывайтесь, будьте тишайшими и прозрачными, чтобы заметить самое незаметное…

Будьте как Свет, — который замечает все и всех… все и всех…

Одно малейшее пятнышко, не замеченное вами, — и вы уже не подобны свету, и Свет уже не может беспрепятственно разлиться в вас. Эго самое пятнышко, не замеченное вами, не пускает его в вас. Одна маленькая звездочка, по которой равнодушно скользнул ваш взгляд, линия ветвей, которая напрасно прочертила для вас путь в самое главное, малейшее движение человеческой души, которое было вам ни к чему, и…

Вы еще спрашиваете, отчего вам нехорошо и отчего плачет ангел?

Легконожка

Было это на берегу моря. Это был город, в котором жило море. Оно дышало и разговаривало. И если очень захотеть, всегда можно было заставить город помолчать, сесть, поджав под себя ноги или обхватив коленки руками, и слушать, что говорило море. Долго? Море большое, и ему очень много надо сказать, поэтому слушать можно было очень долго. И смотреть, хотя ничего на море не было — одно только море. А разве нужно что-то еще?

Ей казалось, что больше ничего не нужно. Она была девочка, выросшая на море, и очень счастливая оттого, что она никогда не расставалась с морем, — просто оттого, что солнце встает очень рано, а опускается в море очень медленно и по дороге разливает столько разноцветных огней, что можно весь день следить за ними. И вообще, когда море рядом, такое огромное, то счастье ровно такого размера, и только непонятно, как оно умещается в груди.

Как ее звали? В городе ее называли Легконожкой. Она очень положу неподвижно сидела у моря, но когда потом поднималась, то и вправду казалось, что кто-то приделал крылышки к ее ногам, так быстро и легко они порхали. Сидит-сидит, кажется, все дела оставила, и вдруг в какой-то миг они у нее как-то сами собой все сделались, и опять сидит она на берегу моря, точно ей ничего не нужно и никаких дел никогда не бывало.

Где бы она ни появлялась в городе, сразу все становилось легко и просто, и всем начинало казаться, что все трудное — это выдумка какая- то. Даже неловко становилось. Ну что трудного было в их жизни? А когда Легконожка убегала, опять в души людей натекала тяжесть, руки и ноги поднимались с трудом, в голосах накапливалось раздражение… Прибежит она — и снова не бывало всего этого.

Такая это была девочка. В общем-то самая обыкновенная девочка. Она, конечно, знала сказки про принцесс и знала, что уж это-то совершенно необыкновенные существа. А она была только обыкновенная девочка, у которой, как водится, и платья-то настоящего не было… А хорошо бы платье, такое же красивое, как море вечером или ранним утром, или как небо над морем. Вот из этого всего — платье. Но вот это- то и бывает только у самых настоящих принцесс, и хорошо, что никто не знает, что иногда она об этом думает. Впрочем, не так уж много.

Поделиться с друзьями: