Тихий Дол

Трудно сказать, насколько это важно, но несмотря на решительность и решенность, все дальнейшее оказалось сопряжено с малопонятными странностями. Например, научившись вырезать дерновые брикеты, Юлий Петрович испытывал настоящее удовольствие от того, что они такие квадратные и так легко отделяются от земли. Сняв дерн, он надолго забылся в добывании тополиных корешков: ему нравилось, обрубив корень, угадывать его направление, точным ударом перешибать с другого конца, а потом тянуть. Затем его увлек процесс рытья как таковой, потому что за слоем черной земли шел слой песка, а за ним глина, и каждый новый слой отличался своим запахом и требовал своей сноровки. Но самое удивительное, что при всем при этом Юлий Петрович время от времени ложился в яму, примеряя ее на себя – устраивался, обминался, щупал неровности под головой.

Когда же яма наконец была готова, он выщипал из стенок корешки и лег, как собирался лечь. Сверху был голубой прямоугольник, перечеркнутый тополиным суком. Пахло погребом. Щеглов знал, что делать дальше. Но он просто устал. И повернулся на левый бок.

Возле щеки глина казалась запотевшей. Он придавил ее пальцем и почувствовал движение, а из глины выдавилась короткая струйка воды. Он надавил сильней и что-то стронул там. Слабенький родничок, то высовываясь, то опадая, беззвучно засуетился песчинками. Щеглов отодвинулся и ногтем прочертил ему путь от щеки вдаль, но родничок с полдороги свернул под живот. Тогда Юлий Петрович горстью глины заткнул его и стал смотреть, как горсть, сперва неподвижная, понемногу начала жить и шевелиться.

Было около девяти утра. К десяти родник, похоронив себя, засыпал яму целиком, а Юлий Петрович, сидя на краю и опустив ноги в глиняное месиво, задумчиво крошил туда кусочки дерна. Ему было чего-то очень жаль. Он не знал – чего. Он не знал, что прощается с прежним Щегловым. Когда у заводи появились доктор Беркли, Васька и черный пес – его, прежнего, уже не было.

– Что новенького у адвентистов? – по-маршальски гаркнул доктор.– Высиживаем царство божие?

Кобель, понюхав Щеглова, побежал на берег. Доктор и Васька остались рассматривать, причем Беркли развязно, как положено победителю, даже обошел кругом, а потом помотал ладонью перед глазами неподвижного Юлия Петровича.

– Готово, окуклился. Вот что значит не есть колбасы.

– Ноги лечит, что ли? – спросил Васька, присев на корточки.

– Не-а. Он решил стать деревом. Деревом среди деревьев. Как всякий полуинтеллигент, он думает, что это хорошо.

– Фигня,– сказал Васька.

– Конечно, фигня,– согласился Беркли. Он тоже сел, а, подумав, лег – на спину и раскидав руки по траве.– Даже туфта,– добавил он, щурясь на солнышко.– Если не сказать – "фуфло". Фуфло потому, что деревом быть скучно. Вы слышите, Юлий Петрович?

– Не слышит,– сказал Васька.

– Жаль. А скучно. Ну, не будем говорить о том, что на вас, как на дерево, будет мочиться наш черный приятель. А другой приятель – товарищ Се – вырежет у вас на животе автограф из нескольких букв… Это все мелочи. Но самое-то обидное, Юлий Петрович, что ничего, ничегошеньки не изменится, слышите? Потому что все деревья еще сильней братья, чем все люди. И весной, скажем, вы будете отвратительно расцветать – а вы знаете, как это отвратительно,– расцветать, как все? Расцветать, хотя, может быть, не хочется расцветать. Со страшным зудом по всему телу, а? И стоять, как дурак, в цветочках. Чтоб какой-нибудь другой дурак вякнул: "Смотри, милая, какая прелесть!.."

– И помочился,– вставил Васька.

– И помочился. Или не помочился,– сказал доктор и сел.– Слушайте, а вам не противно быть прелестью? Серьезно, не противно? А очей очарованьем? И главное – по команде, всем колхозом, а? Не-ет, дерево – это тоска. Особенно среди деревьев. Теперь-то хоть удавиться можно, если приспичит…

– Или помочиться,– опять сунулся Васька.

– Вот-вот. А потом? В общем, я не понимаю вашей меланхолии,– сказал Беркли.– Подумаешь, двойник! Ну и что? Вообще, чем их больше, тем лучше. Больше гарантия, что до нас не доберутся. Слышите? Так что бросьте это дело. Давайте-ка пожуем колбаски и порадуемся, что мы есть. И можем есть.

– Нет. Меня нет,– вдруг каким-то светлым голосом сказал Щеглов.

– Вот как? – удивился Беркли.– То есть?

– Это он так спрятался,– хмыкнул Васька.

– Нет,– сказал Щеглов, глядя перед собой.– Где я?

– Ой-ей-ей,– протянул Беркли.

– Нет,– опять сказал Щеглов.– Вот рука. Моя рука. Но это не я. Это рука.

Черный кобель зарычал.

– Фу! – сказал Беркли.– Ну и что?

– Ничего,– полнозвучно выговорил Юлий Петрович.– Руку можно отрезать, как отрезают ногти или волосы. Тогда это будет совсем "не я". Можно отрезать ухо, нос, ногу…

Васька приготовился заржать.

– Голову,– мрачно подсказал Беркли.

– Голову,– согласился Щеглов.– Я говорю – "моя голова". Следовательно, голова, как объект наблюдения, находится вне моего я. Можно сказать "моя кожа", "мои кишки". Можно, наконец, разделить меня пополам, и каждая половина будет только "моя половина" и не больше. Так где же я?

– А правда,– испуганно сказал Васька после некоторого молчания.– Где, а?

– Погодите,– остановил его Беркли.– Но ведь если "моя кожа", стало быть, существует не только объект, но и субъект наблюдения, так? Стало быть, "я" все-таки есть?

– Не знаю,– ответил Щеглов.– Вот яма. Вот дерево. Вон река. А может ли существовать то, чего нет нигде?

– А как же "Coqito, ergo sum"? – буркнул Беркли.

– Что такое "я"? – светло улыбнулся Щеглов.– Что такое "мыслю"? И почему из двух ничто вытекает "существую"? Игра словами. Легкомысленная и предосудительная игра словами…

Так произошло событие, окончательно перевернувшее тиходольскую жизнь. Остается только добавить, что был чудесный июль, и на разъезде – на лугу и просто везде – вторым урожаем цвел клевер, отчего воздух к полудню делался медленным и золотистым. И что как раз в полдень прошел еще один дождик, но краешком, и мокрые стрекозы летали под дождем, и карпы, которых разводил в козловском пруду козловский председатель, вкусно чмокали ртами в школьной заводи. И что Васька, доктор Беркли и Щеглов, доказавший отсутствие себя,– все трое замолчали надолго, глядя вверх, откуда каплями летел дождь. Затем Васька снял пиджак и укрыл им Юлия Петровича.

– Ты был свободен. Это было давно,– неожиданно проговорил тот.– Тогда – запахом воды, лучом из-под тучи, горстью цветных стеклышек – ты был рассыпан в мире, на который с любопытством смотрела твоя девочка-мать. Потом началась охота на тебя, и ты притворялся то лупоглазой куклой, то плюшевым зайцем. Но ты был пойман еще задолго до того, как стать аномалией в анализах. Ты попался, когда тебя, возможного, окликнули мыслью, что ты возможен, и поставили в очередь – длинную очередь пойманных – среди нерожденного еще зверья и травы…

Говорят, Земля вертится. Очень может быть…

Это было начало знаменитого монолога о свободе.

Глава седьмая

И куда бы ни завела железная эта дорога…

Жизнь перекосилась. Жизнь дала крен. И если умозрительно представить Тихий Дол в виде большого диска, то на одном его краю, возле школы, жизнь концентрировалась, а с другого, задранного и опустевшего, молча грозил кулаком маленький Селиванов.

С Васькой же, например, произошло то, чего не могли добиться ни детская комната милиции – сперва, ни коллектив автобазы № 5 – потом. Его нетронутый мозг как бы пострадал и в один день. Достаточно сказать, что уже к концу этого дня он попробовал вымыть Щеглову ноги и,– хотя это было отвергнуто – поселившись в спортзале, он привязался к Щеглову, как кобель к доктору, и звал "хозяином", пока Беркли не настоял на более нейтральном "учитель". Смотреть на такого Ваську было иногда страшновато. Из всех услуг, которые он пытался оказать, была принята одна – утреннее рытье ямы. Если при этом никого рядом не случалось, он, украдкой присев, опускал в нее ступни.