Тихий друг

Но как такое могло быть? Сперман считал, что, создав литературное произведение, единственная проблема — это найти издателя, который услышал бы в этом мелодию: по одной из статей Конституции разрешение на то, чтобы открыть миру свои мысли или чувства при помощи печатного станка, не требуется — если все в соответствии с Законом, что само по себе разумно.

Между тем, Сперман был уверен, что еще ни слова из этой бардовской книги не было на бумаге. Чего он тогда хочет? И вдруг Сперман понял: была какая-то связь с тем альбиносом-гомосексуалом, который играл на баяне (аккордеоне) и которому по ходатайству Спермана Министерство Культуры должно было выделить субсидию. Бард, конечно, хлопотал за альбиноса, да, но, по мнению Спермана, половина добычи или даже большая ее часть предназначалась самому барду: вот оно что! Барду, который пишет книгу, еще можно отказать, но вот альбиносу, сочиняющему музыку — вряд ли: его было жалко, пусть хоть потому, что он — диковина, значит, можно без зазрения совести сказать министру: берегите то немногое, что у вас есть. Сперман с удовольствием вручил бы половину субсидии альбиносу, но отдавать другую половину барду — увольте. Что за грязное надувательство: использовать факт, что кто-то родился без пигмента в коже, с белыми волосами и красными глазами: это ведь чистый расизм! Он, Сперман, действительно займется этим делом, вот увидите, но плясать под бардовскую дудку не будет: завтра же он отправит письмо в Министерство Культуры, в котором полностью раскроет замысел, с точностью до миллиметра! А почему бы, кстати, Сперману самому не запросить субсидию? Он бы отдал ее альбиносу.

— Как зовут альбиноса? Который играет на баяне? — осторожно спросил Сперман. — Может, я его знаю.

Бард громко рыгнул в ответ. Бутылка опустела уже на две трети, и если Сперман еще хранил некую душевную ясность, то бард вдруг прекратил свою злобную агитацию и осоловел.

Пора было на боковую, и Сперман показал барду его кровать, которая, как и было сказано выше, находилась в той же комнате, где они сидели и разговаривали.

С трудом бард переместился на свое ложе и начал раздеваться. Спермана раздражало в нем совершенно все, но он не удержался и стал его разглядывать.

На барде была обычная, скучная одежда — чистая, но все же Сперману казалось, что каждая нитка пропитана чем-то мерзким: не удивительно, что от барда повсюду распространялась чесотка. С отвращением и страхом Сперман смотрел на только что показавшуюся кошмарную полосатую рубашку с длинноватыми рукавами и не смог отвести глаз когда бард обнажил торс и появилась шкура мертвой ощипанной птицы. Или Сперман преувеличивал? Он перевел дыхание, когда бард — к счастью, не снимая бежевые хлопковые трусы с перламутровыми пуговками — забрался под одеяло. Как раз перед этим Сперман показал, где туалет — на случай, если «приспичит» ночью. Лишь бы он потом на пьяную голову не забрался к нему в постель — Сперман решил забаррикадировать проход к своей кровати скамейкой и креслом.

А что делать с печкой? Комната обогревалась буржуйкой, огонь в ней почти потух. Печь следовало время от времени полностью вычищать, а Сперман слишком давно этого не делал. Было довольно прохладно, и он мог, конечно, почистить печку и развести огонь снова, но пока они будут спать, за огнем следить будет некому, и в комнате станет невыносимо жарко, так жарко, что бард может проснуться и решиться на какие-нибудь действия. Сперман ограничился приготовлениями к утру — положил перед буржуйкой старые газеты и щепки.

Бард уснул, но не храпел. По логике вещей от него должно было плохо пахнуть, но Сперман ничего не чувствовал — видимо, потому, что алкоголь притупил нюх.

Голова чесаться перестала. Благотворная и столь же зловещая ночная тишина объяла его, и никто не мешал покойно уснуть, но он все еще чувствовал себя слишком бодро и мыслил ясно. Он подумал, что надо попытаться привести в порядок мысли, блуждающие в голове.

Сперман выключил верхний свет, оставив лишь металлическую настенную лампу, взял бутылку, стакан и, поставив их рядом на пол, сел у окна. Снаружи, далеко внизу он видел черную поверхность канала с бесчисленными впадинками, возникающими от бесшумной мороси, которая началась, видимо, после того, как они вернулись домой. Вода в канале двигалась, быстро мчалась меж берегов из-за так называемого ночного водоспуска, унося с собой бутылки, ветки, пластик и другие неразличимые издалека предметы. Все течет, мудро вывел Сперман. Когда же и его подхватит? Вода — это уже само по себе страшно, неужели будет идти такой же беззвучный дождь?..

Но тот мальчик… молодой принц со Стоофстеех в золотых, шуршащих одеждах… может, он сейчас бродит под дождем?.. Или, не желая того, а лишь чтобы оказаться под крышей, он пошел с каким-нибудь мерзким, скверным мужиком, который сейчас… прикасается к нему, раздевает и трогает… Господи Боже мой… Нет, это был не бард, удостоверился Сперман, метнув взгляд на раскладушку. Но нужно учитывать все; скажем, и то, что бард мог, не надевая ботинки, тихонько сойти по лестнице, быстренько обуться внизу и помчаться на Стоофстеех, где по злой шутке судьбы золотой мальчик его мечты, с уже вымокшей головой, случайно пройдет второй раз и позволит барду утащить себя в отель. Это будет вопиющей несправедливостью, потому что Сперман любил мальчика, а барду тот был безразличен и нужен лишь для удовлетворения грязных помыслов.

В конце концов, Спермана осенило. Он спрятал ботинки барда в ящик с углем и поставил его в самый дальний и неприметный угол. Потом он, как и собирался, забаррикадировал проход к своей кровати и лег.

III

Проснувшись на следующее утро с первыми лучами солнца, Сперман тут же почувствовал некую угрозу.

— Новый день, полный надежд и ожиданий, — пробормотал он, но сразу понял, в чем дело: бард не ушел, он все еще находился в квартире.

«А все-таки он уедет, вот увидишь», — подумал Сперман, выбрался из-под одеяла и стал растапливать камин. Бард к тому времени тоже проснулся и, недовольно бормоча, стал одеваться, потому что, по его словам, должен был успеть на какой-то поезд в Лееуарден или Гронинген. Он оглядывался вокруг, будто что-то искал. Когда Сперман решил положить в камин угля, то — как раз вовремя — обнаружил в ящике ботинки барда и поставил их перед ним.

— По ночам звери обычно спят, — объяснил Сперман, так как бард наблюдал за тем, как он выуживает ботинки из ящика с углем, — но лучше убирать вещи с виду, когда ложишься.

Он сам с трудом понимал, что говорит, так сильно у него стучало в голове с похмелья.

— Не волнуйся насчет поезда, — продолжал он, — ты на него точно успеешь.

И все же Сперман не смог подавить в себе эту странную склонность усложнять, а не упрощать ход вещей:

_ Ты можешь остаться подольше, — заверил он барда охрипшим после попойки голосом, — я схожу за хлебом и пожарю яичницу.

Он не знал, что будет, если тот согласится. Но нет, барду обязательно нужно было успеть именно на тот поезд, потому что после обеда в учебном центре на севере страны пройдет «формообразующее собрание», на котором без него никак не обойтись.

И оба, не умывшись и не побрившись, пешком отправились на центральный вокзал. Сперман задумался, зачем он, собственно, пошел провожать барда. Может быть, сказал он себе, если бард пойдет один, то просто прогуляется, чтобы потом вернуться и позвонить в дверь. «А если я ушел, то дома никого нет, и открыть некому», продолжал Сперман разговор сам с собой. Он был доволен прозорливостью своих логических построений, это давало ему чувство безопасности, так что, несмотря на похмелье, по дороге на вокзал он делал всякие остроумные замечания. «Бард уедет и больше никогда не вернется, — думал он. — А если вернется, я его отравлю. Яд достать легко».

У барда, казалось, похмелья не было. Он продолжил разговор на ту же тему, жалуясь, как и вчера.

К тому же он напомнил о судьбе гомосексуала-альбиноса, играющего на баяне (аккордеоне).

— Я всегда сначала делаю черновик, — объяснил Сперман, — и внимательно перечитываю. Но не позже завтрашнего дня я отправлю письмо министру. И, знаешь, мне пришла в голову хорошая мысль, — добавил он, зевая от скуки и с трудом скрывая в голосе ненависть. — Расскажи об этом сегодня на собрании. Тогда мы, так сказать, примемся за дело с двух сторон. С двойной силой, так сказать.