Тихое утро [авторский сборник]

— Как нет?

— А так. Снегу нет, морозу нет, ничего. Солнце круглый год.

— Хорошо! — вздыхает Никишка. — Пожить бы там!

— И поживёшь, — говорит отец. — Вырастешь, на капитана пойдёшь учиться, дадут тебе пароход большой в Архангельске, и побежишь ты мимо Норвеги, вокруг земли, прямо в Средиземное море.

— А ты капитаном был?

— Нет, я был матросом. Всем я был: лесорубом, охотником, рыбаком, зверобоем…

— Ой, глянь-ко, что это?

— Где?

— Эвон кажется…

— А! То тюлень. Тюлень, сынок, подплыл на нас поглядеть.

— Знаю. А где он живёт?

— В море живёт. Днём рыбу промышляет, а ночью к берегу плывёт, на камнях спит, в местах глухих, на съёмных коргах^[34].

— А почто его бьют? Его ведь не едят.

— Шкура у него хороша и жиру много. Его легко бить, глупый он; подкрадаются и бьют из винтовки. А ходим за ним всяко: другой раз на карбасах, другой раз на ледоколе. Теперь-то всё больше на ледоколе.

— А если темна погода, страшно на карбасе?

— Ой, страшно! Вот вырастешь, возьму я тебя на зверобойку, порато^[35] узнаешь тогда наше северное морюшко. Эвон там, где блёстки, — показывает отец рукой, — где солнушко стоит, там островок есть махонький, Жижгин называется. Тюлени там стадятся. На Жижгине этом поморы всегда промышляют. Стоит там избушка зверобойная на корге, прибегают туда поморы на карбасах, живут, хлеб жуют, поветрия ждут, погоды, значит. В хорошую погоду в море бегут, тюлешков стреляют, ночью на льдине спят. Быват, падёт темна погода, так уж понесёт, так понесёт — заревишь на голос, с жизнью простишься. Кто посчастливей, того и отпустит скоро, ветер напеременку пойдёт, утихнет, а кого и в горло вынесет, мимо Канина Носа пронесёт да в океан… А там, только если с самолёта заметят, спасут, а так…

— Сёмга! — шепчет вдруг Никишка.

— Но! — Встал отец на носу на коленки, наклонился над тайником. — А и верно! Ну, господи благослови, я буду доно подымать, а ты карбас сдерживай…

Быстро отвязывает отец карбас, гребёт по борту в объезд ловушки, к воротам. Заходят со стороны ворот, нагибается отец, руки в воду опускает. Никишка за жердь держится. А в глубине что-то беззвучно мечется — огромное, сильное, живое, — вздрагивают жерди, как струны дрожат оттяги. Шуршит капроновая сеть, подтягивает её отец к карбасу; Никишка шею вытянул, смотрит вниз. Вот всё меньше сёмге места остаётся, вот она уже два раза поверху хлестнула, держит отец одной рукой подобранное дно, другой колотушку шарит. Нашёл, руку вымахнул, ждёт, когда ударить можно, а сёмга бьётся всё яростней, всё сильнее, гулко по дну карбаса стукает, не даётся, водой рыбаков окатывает. Вот уже вся она на виду, как в чаше пенной. Могла бы кричать — закричала бы от ужаса. Бьёт её отец с размаху по голове, и сразу всё обрывается, обмякает сёмга, заваливается набок. Хватает отец её за жабры, с усилием втягивает в карбас, шлёпает вниз, под ноги Никишке. Смотрит Никишка на неё остановившимися глазами, а она ещё жива, ещё жабры вздрагивают, чешуя ещё сжимается — огромная серебристая рыба с тёмной спиной, с загнутой вверх нижней челюстью, с дымчатым крупным глазом.

Опускает отец дно, выталкивает карбас из ловушки, рукавом лицо вытирает и руки, рыбой пахнущие, вытирает о штаны, весело смотрит на сёмгу, на Никишку:

— Вот как мы её!

Никишка бледен, поражён, опомниться не может. И опять привязан карбас к жерди, качается на волне вверх-вниз, молчит отец, сложив на коленях могучие красные кисти рук, отдыхает. А Никишка, привыкнув немного к сёмге, вспоминает отцовские слова о тюленях.

— Не, я лучше капитаном буду! Не хочу тюленей бить: они смирные…

— Можно и капитаном, — соглашается отец и смотрит на небо: — Глянь, тучи натягиват, солнушко скрыват. Скоро домой поедем… Можно капитаном, а можно инженером тоже…

— А почто инженером?

— Как — почто? Строить чего-нибудь будешь, это тоже дело! Да вот хоть бы у нас: выстроишь дорогу по берегу асфальтовую, причалов настроишь, огни гореть будут, машины гудеть…

Никишка задумывается, глядит на далёкий берег: какой он тёмный, безлюдный…

— Ладно, — решает, — буду инженером.

— Ну вот! Посидим ещё — и домой. Там у меня рыбка есть, давеча утром рюжу^[36] осматривал по сухой воде, так рыбки немного попало. Ухи мы с тобой наварим да чай скипятим, оно и хорошо спать-то будет. А теперь давай-ко помолчим-дак… Сёмгу надо сторожить.

Молчит всё: молчит море, карбас беззвучно качает, молчит берег, не доносится оттуда ни звука. Низкое уже солнце скрылось в облаках, потемнело всё кругом, запечалилось. И никого нигде нет! Пусто везде, безлюдье, летают редкие чайки, на берегу в лесу рябки притаились, да качаются в карбасе два рыбака и с ними заснувшая сёмга.

3

Гудит печка, потрескивает. Тепло в избушке, за окошками сумерки. Зажёг отец лампу, между ног ведро поставил с водой, шкерает на уху пятнистую тресочку^[37], тёмную, горбатую рявшу^[38], тонкую навагу^[39]. А Никишка дремлет. Наговорился за день, нагляделся, наслушался, накачался, устал — дремлется ему, думается бог знает о чём!

Круто меняется погода. Дует верховой обедник^[40], шумит море, всё зеленеет и зеленеет на западе, просинь открывается, воздух стекленеет: настаёт вечер необыкновенной чистоты, со звёздами и с мутным небесным светом.

Лежит рыжий пёс у печки, спит, подрагивает во сне. Никишка встрепенётся, слушает вполуха — отец чего-то говорит мирное, давно знакомое, родное: о рыбе говорит, о море, о ботах, о деревне, о ветрах— полуношнике, побережнике, шалоннике, обеднике… Большой отец, склонился низко над ведром, волосы, как у Никишки, белёсые на глаза свесились, борода распушилась, сам неподвижен, руки только двигаются, нож сверкает, рыба в ведро с плеском падает, тень отцовская на стене вздрагивает. Говорит, говорит отец низким голосом. Никишка глаза закроет, видит землю родную с морем, лесами, озёрами, солнце видит, птиц молчаливых, зверей странных. Кажется ему — вот-вот тайну какую-то узнает, никому не ведомую, слово заветное произнесёт, и нарушится молчание, заговорят все с Никишкой, всё ему разом понятным станет. Но нет слова, не раскрыта тайна, слышит Никишка ровный отцовский голос, и ещё многое видит он и слышит.

Видит он, что псу рыжему снится. Лес ему снится, звери страшные, неизвестные со всех сторон кидаются. Бежит пёс, лает от страха, одно ему спасение — Никишка. Слышит — камни шептаться начинают, море шумит, деревья в лесу шевелятся, крикнет кто-то… Видит — вот отец в шторм на льдине качается, ревит; ещё видит — сёмга огромная, сердитая бережает^[41], по дну плывёт, по чистому донушку, а за ней другие — тайник отцов ищут.

Гудят в печке дрова, потрескивают… Отец из избы выходит воду вылить из ведра; слышно, за стенкой ходит, дрова собирает, потом в избу входит, грохает дрова у печки. Вскакивает пёс рыжий, вздрагивает Никишка, глаза открывает.

— Спишь, сынок? — наклоняется к нему отец. — На воле-то не видал, что делается? Ясень^[42] какой! Глянь-ко, глянь поди…

Выходит Никишка — темно, холодно, ветер сырой дует. Солнце давно село, леса не видно, а вверху, меж звёзд, жемчужно светится продолговатое пятнышко. Будто облачко плывёт на страшной высоте, озарено последним светом солнца. Но вот облачко медленно, неуверенно вытягивается в длину, пухнет в середине, выгибается мостом-радугой между западом и востоком. Смотрит Никишка, закинув голову. Дверь хлопает, подбегает к Никишке пёс, за псом отец выходит, тоже голову поднимает.