Тиховодье
Шрифт:
Должно быть она попала в обезумевший темпоральный портал и ее кидает из одного прошлого в другое. Или какой-то идиот раздавил бабочку и теперь ее настоящее непрерывно изменяется, пытаясь найти устойчивое состояние, и сбрасывая лишнее напряжение так же, как земля содрогается от серии землетрясений после сдвига тектонических плит.
Стены выглядят так будто над ними поработал безумный помешанный на всех оттенках красного последователь Джексона Поллока (художник первым применивший технику разбрызгивания– прим. автора). Кровавые кляксы, ржавые разводы, среди которых можно разглядеть пунцовые цветы с крупными лепестками
Правее, в глубине площадки, шахта лифта. При ее приближении разрисованные ужасными безвкусными граффити и обклеенные вкладышами от жвачек двери расходятся в стороны.
Ее будто приглашают войти.
– Тут кто-нибудь есть? – спрашивает Катя, понимая, что сам по себе лифт не откроется, для этого необходимо нажать кнопку. – Эй!
Раньше, во времена ее детства, были такие лифты, которые можно было отправить с этажа на этаж пустыми, но в её доме изначально был установлен современный лифт с зеркалами, камерами наблюдения и пафосными кнопками под дерево.
Она прислушивается, ожидая ответа. Кажется, сверху раздаются частые удаляющиеся шаги – кто-то торопливо поднимается по лестнице. Вероятно – тот, кто вызвал лифт, но у кого не хватило терпения дождаться его прибытия. Кто-нибудь со второго или третьего этажа.
Но кроме шагов ей кажется она слышит что-то еще.
Она вздрагивает понимая, что это детский плач. Сдавленный, но протяжный он доносится с улицы через распахнутую дверь. От него в сосудах замерзает кровь. Он выворачивает наизнанку. Почему так? Почему, как только она слышит, плачущего ребенка ее сердце сжимается и ей кажется, что это ее сын? Это так проявляется долбанный материнский инстинкт? Так у всех мам или только у нее? Она никогда не интересовалась об этом у подруг и отчего-то ей кажется, что больше не поинтересуется.
Ноги сами несут ее прочь из подъезда. Это иррационально, но она не сможет успокоится если не найдет плачущего малыша и не убедится, что это не Максим.
Да, это глупо, соглашается она с самой собой, но мы всегда совершаем глупые вещи, когда речь идет о любимых людях. В конце концов я почти уже пришла, пять минут это ничто, за пять минут ничего не изменится.
Глава 4.
1.
Оказавшись на крыльце, она понимает, что время опять остановилось. Рубиновые россыпи кровавых капель рассыпаны в воздухе. Поверхность огромной лужи на детской площадке сморщилась под порывом ветра и застыла, будто скованная космическим холодом. Весь мир – огромная ледяная скульптура. И ее тело – лишь часть его. Оно – часть скульптурной композиции.
Тело, но не сознание, ведущее счет своему собственному времени…
21… 22… 23… 103… 105…
… бесконечно сбивающееся и начинающее заново отсчитывать однообразную вечность до тех пор, пока предметы и, кажется, даже бесцветный и прозрачный воздух вновь не раскрашиваются, не достававшими еще какие-то мгновения назад, цветами и оттенками.
2.
Кровавая пелена, окутывавшая город, спала.
На деревьях вновь зеленели листья, по небу проносились низкие тучи. Она выдохнула и изо рта вырвалось мутное облачко багрового пара. Прощальный привет из параллельного мира, в котором она побывала.От следующего вздоха закружилась голова. Пронзительно и дурманяще пахло зеленью и мокрой землей.
Приятные запахи реальности не шли ни в какое сравнение с медными и гнилостными запахами кровавого дождя.
Перед ней возвышался дом, в котором она жила. Он уже не выглядел мертвым как раньше, но всё ещё казался брошенным, подобно остальным строениям в городе. Окна больше не были похожи на черные дыры, – в стеклах отражалось и небо, и соседние здания.
Над крышей промелькнула молния. Раздался запоздалый раскат далекого грома.
В дали печально прокричала одинокая чайка и у Кати замерло сердце. Это он, это тот самый звук, – поняла она. То, что она слышала стоя внутри подъезда – не было плачем ребенка. Это был просто крик чайки.
Возле крыльца появились довольно массивные на вид новые скамейки.
Когда их успели поставить? Кажется, утром их еще не было.
Она обернулась и ахнула увидев, как и положено закрытую дверь. Подергала за ручку – запрета. Никаких сломанных доводчиков и выломанных кнопок на панели под табло с глазком камеры.
Вынув из кармана ключи, она прикоснулась к замку. Раздался писк и щелчок открывающегося затвора. Створка подалась в ее сторону.
Как только она вошла, сработал датчик движения, и яркий свет диодной лампочки осветил выкрашенные в салатовый цвет стены.
У меня была галлюцинация, – решила Катя. – Все эти странности, кровавый дождь, шофер, оживший страх Максима в виде чудовища из глины и травы – ясно же, что ничего этого нет и не было. Мне надо обязательно показаться врачу. Обещаю, как только я разыщу Макса, и всё вернется в свое русло, я обязательно сделаю томографию мозга. Вдруг это опухоль?… Нет. Лучше не думать об этом.
3.
Охранника на месте не оказалось, но в этом не было ничего необычного, учитывая, что в городе объявлена эвакуация. Наверняка он вместе со своей семьей и внуками уже едет к своим родственникам, проживавшим в Ярославле.
Кровавые разводы и сюрреалистические картины отсутствовали, стены были чистыми и салатовыми – такими, какими и положено быть стенам в ее подъезде. Двери квартир – обычными металлическими.
Лифт открылся сразу, как только она нажала на кнопку – сияющий чистотой и сверкающий блестящими ручками вдоль стен. Под потолком мигала красным огоньком крохотная камера.
Войдя внутрь она по привычке первым делом посмотрелась в зеркало и не узнала себя.
Перед ней стояла не молодая успешная, женщина, а подросток-беженец из сербского села. Худое, если не сказать истощённое, тело скрывала огромная на пять-шесть размеров больше необходимого полицейская куртка. Средней длинны светлые волосы, намокнув, висели темными неопрятными прядями, из-под них испуганно выглядывали серые глаза с расширенными зрачками. На шее и щеке застыли кровавые разводы.
Катя откинула с лица волосы и оттерла следы багрового дождя с лица. Двери за ней закрылись.