Тим

У подножья Кургана толпился народ — надо полагать, сам Сбор. С такого расстояния не рассмотреть, кто именно там собрался; видно было лишь, что среди них немало детей. А еще я чувствовал Матерь Киру и других Матерей.

Пока мы молча спускались по тропинке к ручью, причем древний Праотец бежал вприпрыжку, я думал о всяких глупостях. Наверное, из-за растерянности. Вот и наступил день казни. А я не готов от слова совсем. Это как прийти на самый важный в жизни экзамен, не имея понятия, что вообще там будет. В голове крутился дурацкий вопрос: а на чем приехала вся эта толпа? Где их тачки? Припаркованы за поворотом дороги, куда я не успел доехать?

Мы уже почти дошли до ручья, когда я разглядел в группе людей Матерь Киру и всех ее детишек, здорово вымахавших на пару месяцев. Матерь Анфиса тоже была здесь. Вокруг нее топтались ее детишки, в том числе Балагур Наташа с багровым ожогом на поллица. Тимка-Ремесленник бродил на берегу со скучающим видом, рядом важно стоял, заложив руки за спину, Кирилл-Вадхак.

Отца Даниила было не видно. Погиб при взрыве?

При нашем появлении все знакомые и незнакомые люди молча и организованно начали расходиться. За несколько минут они выстроились вокруг Кургана в виде какого-то огромного хоровода.

Как на рисунке Влады.

Кстати, где она? Где Влада?

Я ее не видел.

Люди в Круге Сбора выжидательно смотрели на нас с Толиком. Тишина была неестественная. Я вдруг понял, что не слышу пения птиц и жужжания насекомых. Они все ни с того, ни с сего заткнулись. На солнце набежало легкое облачко, и на горы упала тень.

И в этой мертвой тишине я услышал ритм. Не ушами, а внутренностями, всей поверхностью кожи. Ритм, похожий на древние там-тамы, призывающие на большую охоту, войну или религиозный ритуал.

Я закрыл на мгновение глаза и под эти однообразные удары увидел — прямо в своей голове — картинки… Там было что-то омерзительное и ужасное. Я не смог разглядеть детали, но уже сообразил, что это сцены пыток Падшего — эти пытки перед самой казнью должны упокоить Падшего навсегда.

Меня начали посещать видения о ходе ритуала казни — об этом мне когда-то говорил Вадхак.

— Все собрались, — сказал Толик, он же Вид Пурвиа. Я слышал его голос тоже не совсем ушами. Причем казалось, что голос принадлежит взрослому мужчине, даже пожилому, а не шкету, который еще ни разу не брился.

Я захлопал глазами. Мутные и нечеткие картинки казни наплывали на то, что я видел непосредственно, и все перемешалось. А еще чудилось, что помимо Кургана, берега ручья и людей здесь одновременно есть какое-то другое место, призрачное, не совсем определенное. Будто два изображения наложились одно на другое. К примеру, на образ Толика накладывался призрачный силуэт высокого и сутулого деда. Я прищурился, и призрачная картинка прояснилась. Старик, стоявший как бы за спиной Толика, был совсем старый, высохший как мумия, с седой бородой до колена. Лицо — как выветренное рассохшееся дерево, глаза выцвели до белизны, длинные седые волосы на лбу перехватывала кожаная тесьма. На старике красовался просторный бесформенный балахон.

Именно дед и говорил, а Толик синхронно открывал рот:

— Сбор полный. Подтвердите это, сестры и братья!

— Сбор полный, — эхом отозвались многочисленные голоса.

Сейчас, когда я начал видеть “астральный” план, оказалось, что над каждым Зрячим нависают старперы — бабки и дедки, похожие на вековечные деревья. Их было много — большую часть скрывал Курган. И я не видел той, кого хотел увидеть.

— Не полный! — выкрикнул я. — Где Влада? Где Зрячая Влада? Кира, где она?

Кира посмотрела на меня растерянно, покачала головой.

— Она погибла?

Пронзил страх. Если Влада умерла, как тот Лозоходец, то я не знаю, как и зачем жить дальше. А Котейка — что с ней?

Я закрыл глаза и тем не менее увидел свои руки, которые поднес к лицу. Они были окровавлены… И они, дрожа, вырезали причудливым клинком лицо какого-то человека, которого было видно совсем плохо. Он застыл на коленях передо мной, расставив руки, словно распятый на невидимом кресте. Резким движением я сорвал кожу с лица, брызнула кровь, и белыми пятнами на меня глянули глазные яблоки… Несмотря на отсутствие век, во взгляде читались печаль и разочарование…

— Нет, сука! — вырвалось у меня.

Я мотнул головой, прогоняя видение. Распятая жертва без лица, мои окровавленные руки и клинок испарились. Я снова был на берегу ручья у Спирального Кургана, а возле моих ног гуляла черная кошка — она терлась о мои икры. На ошейнике висело красное тряпичное сердечко.

Толик наклонился, бережно поднял кошку на руки. В то время как высохший дед за его спиной не шевельнулся, глядя на меня глубоко посаженными глазами.

Что это? Толик-ребенок поднял кошку, но это не было желанием возродившегося в нем Вида Пурвиа? Так они разделены?

— Ты забыл, — сказал Вид Пурвиа. — Вытеснил это воспоминание из памяти. Падший открыл тебе свое лицо еще в Общине Матери Анфисы.

— Чего? — тупо спросил я. — Откуда ты знаешь?

— Я вижу кое-какие твои мысли и эмоции. Сегодня я — главный на Сборе Знающих Праотцов и Праматерей. Я замыкаю на себе Силу Сбора.

Значит, у них все-таки есть самый главный Праотец… Значит, все-таки улей…

— Да начнется Казнь, — пророкотал Вид Пурвиа совсем уже нечеловеческим, громовым голосом. — Иди, Палач, и сделай свое дело. Исправь ошибки прошлого. Направь человечество к свету и порядку.

Беззвучный ритм тамтамов толкнул меня вперед, и я пошел по тропинке, выложенной двумя рядами валунов. Тропинка вытянулась направо и наверх, огибая холм против часовой стрелки и ведя в конце концов на вершину. Я взбирался по тропе все выше и выше под бой невидимых барабанов и под взорами Праотцов и Детей Земли. Я поднимался на вершину Спирального Кургана — молодой растерянный и загорелый Палач с Расписной Битой в руке. А вместе со мной закручивалась невидимая энергия Сбора, которая словно закрывала нас в ловушку, не давала вырваться из нее никому.

Бум-бум… — вещал тамтам.

Тук-тук-тук-тук-тук… — за это время отсчитывало сердце.

Я шел на вершину с таким видом и чувством, словно приговоренный к казни, а не палач. В голове — пустота, в груди — жар и тревога, в мире вокруг — бесконечный бой древних как мир барабанов.

Да, я вытеснил то воспоминание. Не желал думать об этом. Запретил себе вспоминать… Оказывается, такое бывает.

И воспоминание спряталось на самом дне бессознательного, в чернильной тьме, в которую нельзя погрузиться без того, чтобы не сойти с ума.