Тимка
Шрифт:
– Это - не молнией, а - лопатой, вот она, лопата!
Босою отекшей ногой он трогал замытую в грязь лопату и, мрачно надувшись, смотрел на Хлебникова, который стоял рядом с ним в пиджаке, в подштанниках и одной галоше.
– Не тронь,- крикнул Хлебников.- До полиции ничего нельзя трогать!
Дьякон поднес к его лицу огромный красный кулак и громко
– Это твое дело!
– Чего-о?
– взвизгнул огородник, подпрыгнув.- А ты понимаешь, что сказал, а?
Дьякон угрюмо отошел в сторону, а бабы, наваливаясь одна на другую, бормотали:
– Кто же это, кто?
Старостиха, всхлипывая, крестилась и точно молитву читала, повторяя:
– Ему не надо - кто. Ему ничего не надо!
Влажный ветер, стряхивая с деревьев листья, осыпал ими живых и мертвого.
Хлебников сипло ругался, а дьякон гудел:
– Это всё из-за вас, бабы...
День разгорался ярче, сырой воздух, становясь теплее, обдавал запахом бани, укропа. Я смотрел на мизинец Тимофея, жалобно высунувшийся из грязи, на его вспухший затылок,- дождь гладко причесал жесткие волосы, и под ними было видно синюю кожу.
– А где Кешин?
– вдруг закричал огородник.- Зовите его!
– Сейчас я схожу,- услужливо предложил дьякон и пошел, тяжело шлепая по лужам босыми ногами. Я отправился за ним. На дворе дьякон тихонько сказал мне:
– Конечно,- это Хлебников... верно?
Я промолчал.
– Ты как думаешь?
– Не знаю кто...
– И я не знаю, конечно. Кто-нибудь убил же! Без озлобления - не убьешь. А кто злобился на него? Ага!
Дверь в квартиру Кешина была не заперта, мы вошли, оглянулись,- в полутемной комнате было тихо, пусто.
– Где же он?
– бормотал дьякон.- Эй, Кешин!
На столе у окна, освещенная солнцем, лежала маленькая книжка, я взглянул в нее и прочитал на чистой странице крупные угловатые слова:
Обупокоенiи
новопреставлиннаго раба Семенна,
– Смотри-ко,- сказал я дьякону.
Он взял книжку в руки, приблизил к лицу, прочитал
запись вслух и бросил книжку на стол.– Обыкновенное поминанье...
– Его тоже Семеном зовут.
– Ну, так что?
– спросил дьякон и вдруг посерел, вздрогнул, говоря:
– Стой - новопреставленного? Ново... Он выбежал в сени, на что-то наткнулся там, загремел и дико зарычал:
– У-у...
Потом в двери явилось его туловище,- он, сидя на полу, протягивал руку куда-то в сторону, пытался выговорить какое-то слово и - не мог, дико выкатывая обезумевшие глаза.
Я, испуганный, выглянул за дверь,- в темном углу сеней, около кадки с водою, стоял Кешин, склонив голову на левое плечо, и, высунув язык, дразнился. Его китайские усы опускались неровно, один торчал выше другого, и черное лицо его иронически улыбалось. Несколько секунд я присматривался к нему, догадываясь, что он повесился, но не желая убедиться в этом. Потом меня вышибло из сеней, точно пробку из бутылки, за мною вылез дьякон, сел на ступенях крыльца и жалобно забормотал:
– Вот,- а я на Хлебникова подумал... ах, господи!
По двору бегали бабы, на огороде кто-то выл.
– Скорей!
Шел Хлебников, держа в руке грязную галошу, и пророчески, громко говорил:
– Живущие беззаконно так же и умрут!
– Да будет тебе, Иван Лукич!
– заорал дьякон.- Кешин-то повесился...
Какая-то баба охнула, и стало тихо. Хлебников остановился среди двора, уронил галошу, потом подошел к дьякону и строго сказал:
– А ты, зверь, меня оклеветал вслух, при всех! Меня!
Не заглянув в сени, он сел на крыльцо рядом с дьяконом, успокоительно говоря:
– Сейчас полиция придет!
Но, высморкавшись, добавил с грустью и благочестиво:
– О господи, векую оставил нас еси?
Потом спросил, косясь в темную дыру сеней:
– На поясе удавился, на шелковом?
Дьякон пробормотал:
– Отстань Христа ради...