Тимолеон Вьета. Сентиментальное путешествие

Посчитав, что в своем первом и единственном сборнике он сказал все, что должен был сказать, Кокрофт дал торжественную клятву никогда больше не издавать стихов, однако время от времени брался за перо и сочинял кое-что для души. После ужина Босниец, как обычно, сразу же ушел к себе в комнату. Оставшись в одиночестве, Кокрофт подсел к кухонному столу, взял искусанную шариковую ручку, отыскал в ящике буфета клочок бумаги и, вдохновленный звездной ночью за окном, написал:

В сумерках леса, как звезда, Сияет Тимолеон Вьета.

Он положил листок в пепельницу, раскурил сигару и стал медленно прожигать в нем дыру за дырой, потом чиркнул спичкой и поднес пламя к уголку бумаги. Когда огонь полностью сожрал листок, Кокрофт вышел на крыльцо и, глядя в ночное небо, стал думать, где сейчас может быть Тимолеон Вьета, чем он занимается и как у него дела. В его воображении больше не возникала улыбающаяся физиономия пса, который с восторгом гоняет бездомных кошек по симпатичным улочкам в районе Трастевере или жует гамбургер, случайно оброненный прохожим на площади возле Пантеона. Последнее время ему виделись совсем иные картины: Тимолеон Вьета влачит жалкое существование в каком-нибудь бедном квартале города, он несчастен и одинок, у него больной, изможденный вид и грустные глаза, его самого гоняют от мусорных баков злые дворники с толстыми животами, туго обтянутыми белыми фартуками. Иногда Кокрофт не мог избавиться от кошмарных видений: Тимолеон Вьета мертвый валяется на обочине дороги, его тело разлагается под палящими лучами солнца, а мимо с грохотом и ревом проносятся машины. Кокрофт представлял, как тяжелый грузовик притормаживает и водитель, желая немного позабавиться, наезжает на собаку и расплющивает труп огромными черными колесами.

— Что я наделал! — прошептал Кокрофт, уставившись в темноту. — О боже, что я наделал!

Он чувствовал себя таким несчастным! Ночной воздух был тих и неподвижен. Кокрофт поднял лицо к усыпанному звездами небу.

— Вернись домой! — крикнул он.

Ему ответило далекое эхо. Кокрофту казалось, что его голос поднимается вверх и плывет над спящей землей. Подхваченный ветром, он облетит всю Италию, и, может быть, Тимолеон Вьета услышит призыв хозяина.

— Вернись домой! — закричал он срывающимся голосом. Слезы градом катились по щекам Кокрофта, исчезали в бороде и капали на ворот рубашки. — Вернись домой, Тимолеон Вьета!

Босниец лежал на кровати в своей комнате. Через открытое окно ему хорошо были слышны вопли старика. Босниец смеялся до слез.

Пыльный

Тимолеон Вьета двигался на север. Он бежал по пыльным дорогам, поднимался на холмы, спускался в долины и вновь карабкался вверх по склонам. Солнце вставало над горизонтом, с каждым часом припекая все сильнее. К полудню пес совершенно выбивался из сил. Иногда он вынужден был скрываться от невыносимого зноя, лежа где-нибудь в тени, но как только становилось немного прохладнее, он снова поднимался и шел вперед. Завидев речку или ручей, пес мчался к воде. Купание освежало его, но долго у реки Тимолеон Вьета не задерживался, он переплывал возникшую на его пути преграду и двигался дальше. С каждым днем пес становился чуть более тощим, ребра на ввалившихся боках проступали всё заметнее, а на сбитых лапах появлялось все больше и больше порезов и ссадин. Однако он продолжал двигаться так быстро, как только мог, стараясь все время держать курс на север.

Лючия и Пьетро поженились довольно рано, через тринадцать лет у них появился долгожданный ребенок. В первое мгновение акушерка подумала, что ребенок родился мертвым, — должно быть, девочка задохнулась, когда пуповина дважды обмоталась вокруг ее шеи. Однако, как ни странно, младенец начал подавать признаки жизни. Правда, громкого плача, который, как говорили Лючии, она должна услышать от новорожденного, не было вовсе, молодая мать с трудом уловила лишь слабый вздох и тихие всхлипывания. Медсестры засуетились, переложили девочку на специальную каталку и быстро увезли в реанимацию. Позже доктор сказал Лючии и Пьетро, что мозг младенца поврежден и, скорее всего, по умственному развитию их дочь навсегда останется на уровне пятилетнего ребенка.

Когда родителям наконец позволили забрать девочку домой, они не могли отвести глаз от своей красавицы дочки. Лючия смотрела на крошечные кулачки младенца и розовые губки, жадно сосущие грудь, и ей казалось, что с девочкой все в порядке.

Они назвали девочку Розой. Пьетро ходил на работу, а Лючия оставалась дома с ребенком. Она играла с дочкой и пыталась научить ее разным вещам. Некоторые считали, что это бесполезно. «Было бы лучше, если бы ее не удалось спасти», — говорили они.

Кроватка Розы стояла в спальне родителей. Это была просторная комната с высоким потолком и большими окнами, через которые падал яркий солнечный свет. Когда девочка немного подросла, Пьетро и Лючия отдали комнату ей, а сами переехали в маленькую спальню в задней части дома.

По физическому развитию девочка не отставала от своих сверстников. В возрасте четырех лет Роза выглядела так же, как и любой другой четырехлетний ребенок: у нее были пухлые щечки и длинные густые волосы, но она не могла самостоятельно донести ложку до рта и не умела ходить. В отличие от более пожилых членов семьи Лючия не тратила время на молитвы с просьбами совершить чудо, однако каждую свободную минуту занималась с дочкой и внимательно наблюдала за ней в надежде увидеть хотя бы слабые признаки улучшения.

По внешнему виду Розы трудно было сказать, осознает ли она, что происходит вокруг нее. Девочка, словно слепая, смотрела куда-то в пространство или рассеянно блуждала взглядом по предметам, не фокусируя его ни на чем конкретном. Однако врачи говорили, что со зрением у ребенка все в порядке. Порой Лючия была на грани отчаяния и теряла всякую надежду увидеть осмысленную реакцию дочери или научить ее чему-то новому. Но однажды утром, около половины одиннадцатого, Лючия, поставив девочку на ноги, придержала ее под мышки, а затем, как она обычно это делала, медленно отпустила руки. И Роза, вместо того чтобы, как обычно, опрокинуться на спину или завалиться на бок, осталась стоять. Она покачивалась на подгибающихся ножках, но стояла — ровно полминуты, прежде чем рухнуть на руки матери.

Вечером пришедший с работы Пьетро выслушал взволнованный рассказ жены и попросил ее попробовать еще раз поставить девочку на ноги. Полагая, что все произошедшее было случайностью и ребенок просто неосознанно балансировал, несколько мгновений удерживая равновесие, счастливый отец не поверил своим глазам, когда увидел дочь, стоящей на ножках без посторонней помощи.

Недели через две Роза, вцепившись обеими руками в палец матери, сделала первые неуверенные шаги.

Когда Розе исполнилось семь, Пьетро и Лючия, к изумлению директора и преподавателей местной школы, записали девочку в первый класс. Они утверждали, что их ребенок ничем не отличается от всех остальных, а значит, она, как и другие дети, должна ходить в школу. Девочку взяли с двухнедельным испытательным сроком, после чего директор полагал, что у него будет полное право объявить присутствие умственно отсталого ребенка среди нормальных детей нецелесообразным и порекомендовать родителям отдать ее в специальную школу. В первый день учебного года Розу, одетую в школьную форму, привели в класс и посадили на последнюю парту. Она тихо сидела на своем месте, иногда покачиваясь и наклоняясь вперед, иногда откидываясь на спинку стула или угрожающе кренясь на бок. Место рядом с ней оставалось свободным. Однако если кто-нибудь из детей плохо себя вел, учительница приказывала маленькому нарушителю сесть за парту к Розе. Оказавшись рядом с такой соседкой, болтун вынужден был молчать, и в классе наступала тишина и порядок. Преподавателям очень нравилась их новая ученица.

Лючия приходила в школу на переменах. Пока другие дети бегали и играли, она сидела с дочкой на скамейке в дальнем углу двора. Одноклассницы Розы подходили поближе и с изумлением наблюдали, как Лючия кормит ее с ложки бульоном и протертыми овощами. Роза казалась им живой куклой, иногда девочки просили разрешения помочь покормить ее, говоря, что у них дома есть черепаха или хомячок и они знают, как это делается.

Вскоре к ним начали присоединяться девочки из других классов. Постепенно они так привыкли к ежедневному ритуалу кормления Розы, что вполне уже могли сами справиться с этой задачей. Теперь Лючия сидела рядом и смотрела, как девочки кормят Розу. Некоторые мамы, напуганные рассказами дочерей о странной однокласснице, приходили в школу посмотреть, что происходит. Стоя поодаль, они с неменьшим интересом, чем их дети, наблюдали за процессом кормления Розы. В результате кончилось тем, что многие женщины стали предлагать свою помощь. Утром Лючия приводила дочку к воротам школы, и девочки, которым в этот день было поручено присматривать за Розой, бежали навстречу, забирали приготовленный Лючией пластиковый контейнер с едой, подхватывали Розу под руки, вели в класс и усаживали за парту. Место рядом с Розой по-прежнему оставалось свободным — туда, как и раньше, ссылали нарушителей дисциплины. На переменах, сводив Розу в туалет и накормив, девочки сажали ее на скамейку в тени большого дерева и шли играть с другими детьми.

Бабушка Пьетро едва не сошла с ума от радости, узнав о беременности Лючии, и чуть не лишилась рассудка, когда ей сказали, что по умственному развитию ее правнучка навсегда останется на уровне пятилетнего ребенка. Бабушка стала частым гостем в доме Лючии и Пьетро. При каждом удобном случае пожилая женщина заводила разговор о постигшем их семью несчастье и, тяжело вздыхая, говорила друзьям, знакомым и малознакомым людям, как она жалеет бедную девочку и как по нескольку раз в день молится о выздоровлении ребенка. Все стены ее дома были завешаны фотографиями Розы. Снимки несколько отличались друг от друга: на девочке были разные платьица, ее длинные волосы были уложены в красивые прически, но выражение лица на всех фотографиях оставалось одним и тем же: бессмысленный, устремленный в пространство взгляд и слегка приоткрытый рот.