Тине
Шрифт:
— Это было не слишком приятно, — твердил он, — поверьте, это было не слишком приятно.
Оказывается, день назад, едва он вышел из комнаты, туда угодил снаряд и разорвался как раз на том месте, где спал обычно его английский коллега.
— Над его кроватью! Как раз над его кроватью! — И, заглушая жалобы людей, лишившихся дома и крова, он продолжал развивать свою мысль: — Да, это было не слишком приятно, ей-же-ей, не слишком.
Какие-то коммерсанты толковали о страховке; тому считай повезло, кто догадался застраховать свои старые развалюхи: ведь пострадавшим от войны наверняка выплатят страховую премию, нечего и сомневаться.
Тине решила уйти. Она не могла больше здесь оставаться: этот дом стал для нее чужим, здесь она только слонялась из комнаты в комнату, будто глухая среди чужого горя.
Тине прошла мимо барона, который теперь стоял в дверях, и услышала, как он кричит:
— Чего они хотят? Они хотят взорвать мосты! Да, да, все дело в мостах… Я с самого начала говорил… с самого начала!.. Надо обеспечить отступление! — говорил я. Главное — мосты, говорил я! А мосты теперь все время под ураганным огнем.
Во дворе перед фурами с убогим скарбом беженцев стояли загнанные лошади, понурив головы, но навострив уши, — слушали грохот пушек. Тине прошла мимо, заглянула в хлев: думала отыскать Ларса или Марен; коровы ревели от страха, вытягивали шеи и глядели на нее большими, испуганными глазами, а цепи тихонько позвякивали.
Одна из коров лизнула языком руку Тине. Это была Фанни, старая корова Херлуфа, с белой лысинкой на лбу.
И тут, среди признавших ее коров, напуганных не меньше, чем она, Тине дала волю безудержным слезам, а Фанни все лизала ее руку.
Тине вышла, коровы глядели ей вслед. Возле амбара она услышала тихое повизгивание Гектора и Аякса. Она отперла дверь, и они, дрожа всем телом, прижались к ней, охваченные непонятной тревогой; так иногда на ночной охоте псы в непонятном страхе жмутся к охотнику.
В аллее ей навстречу попались новые беженцы — кто на подводах, кто пешком.
— Места нет, — сказала Тине, отмахиваясь, — проезжайте, проезжайте. — Без спора, без звука люди повернули вспять, словно Тине гнала их перед собой, как стадо, лишенное собственной воли.
По дороге теперь было ни пройти, ни проехать. Пробираясь между телегами, возвращались с шанцев солдаты, полуоглохшие, бледные, почерневшие от порохового дыма. Штабные офицеры направляли своих лошадей в обход, полем, чтобы хоть как-то продвинуться вперед.
На крыльце школы стояли лекарь и штабной офицер.
— Где сейчас третий полк? — спросила у них Тине.
— Третий? — переспросил офицер. — У моста.
Тине так и застыла — давно ушли лекарь с офицером, отзвонили колокола, проехала карета пастора, Тине не уходила.
«Его полк стоит у моста».
Она услышала за спиной голос матери, хотя не сразу признала его.
— Тине, Тине, — испуганно звала мать. Только тут Тине обернулась.
Дело в том, что отец совсем лишился разума, не желал лежать в постели, а заслышав колокольный звон, вообще порывался встать.
Тине вбежала в дом и силой обеими руками заставила отца лечь; он не давался и выкрикивал:
— Молитесь, молитесь, восстанем и помолимся.
— Хорошо, хорошо. — Она не позволяла ему подняться.
— Пусть неверные вознесут молитвы…
— Да, да. — Тине заставила его лечь. Отец, мать, пастор, облачавшийся по другую сторону постели, все они виделись
ей словно сквозь туман, и голосов она не воспринимала. «Его полк стоит у моста».— Читай, читай! — вскричал безумный, приподнявшись на постели, его остекленевшие глаза налились кровью. — Читай, читай! — И он судорожно вцепился в лежащую рядом Библию.
Колокольный звон пересилил гром орудий. На кухне в голос заплакала мадам Бэллинг.
— Вот здесь! — кричал сумасшедший, распаляясь от звона. — Читай, слышишь, читай же, а мы все помолимся.
Тине преклонила колени. Буквы разрастались перед ее глазами во всю страницу, а она читала, читала, сама не понимая о чем.
— «Господи, помилуй нас, на тебя уповаем; будь нашею мышцею с раннего утра и спасением нашим во время тесное».
— Да, да, — кричал больной, выкатив глаза, — молитесь, мы все помолимся, ибо бог всемогущ.
— «И истлеет все небесное воинство… и все воинство их надет, как спадает лист с виноградной лозы и как увядший лист со смоковницы. Ибо упился меч мой на небесах, — вот для суда нисходит он на Едом и на народ, преданный мною заклятию».
— Бог всемогущ, бог всемогущ!
Тине читала не отрываясь, а больной все кричал. Сама она не воспринимала слов пророка, лишенными смысла звуками отдавались в ее ушах слова Библии.
«Его полк стоит у моста».
Отец начал вторить дочери. Теперь читали оба, он даже громче, чем она, будто в экстазе, выкрикивал он одно за другим грозные пророчества Исайи:
— «Меч господа наполнится кровью, утучнеет от тука, от крови агнцев и козлов, от тука с почек овнов; ибо жертва у господа в Восоре и большое заклание в земле Едома…»
Из церкви донеслось пение. Больной как будто начал вслушиваться — он даже понизил голос.
— «Не будет гаснуть ни днем, ни ночью, вечно будет восходить дым ее; будет от рода в род оставаться опустелого, во веки веков никто не пройдет по ней».
Бэллинг мало-помалу погрузился в сон, беспокойные руки перестали двигаться.
Тине склонилась над книгой. Из церкви доносилось пение солдат:
Нам с нашей силой малой Не выиграть войны. Но есть у нас заступник, И с ним мы спасены. Господь наш всемогущий — Вот кто вобьет врагов, Господь наш вездесущий — И нет иных богов. Победа будет наша.Больной что-то забормотал во сне, но Тине его не слушала; как они громко поют в церкви — те, кому суждено умереть:
Пускай, беснуясь, сатана Грозит нас проглотить. Его угроза не страшна, Ему не победить. И пусть князь тьмы ночами Убийства сети ткет, Ему не сладить с нами. Спаситель наш грядет. И словом единым его сокрушит. Те, кому суждено умереть, умереть и обрести покой.…Тине встала. Отец еще спал, а вернувшийся из церкви пастор разоблачался по ту сторону кровати.