Тишайший

– Федор Иванович! – взвился князь Яков Куденетович. – Не обижай нас! Ты ведь и сам не у дел.

– Мое время минуло, – улыбнулся Шереметев. – И ваше тоже минуло.

– Да мы еще и у кормила-то не были! – крикнул князь Яков Куденетович.

– Благодарите Бога, что от кормушки не гонят… Бориска вон как за дела принялся! У патриарха земли забирает в посад! Построить посад – построить стены для нового дома, и не знаю, найдется ли в том доме место для теперешнего боярства.

– Федор Иванович! – взмолился Романов.

– Дай Бог, чтоб все так в устроилось, как я вам сказал. Великое было бы дело! Да только Бориска нашего корня. И жаден как волк. Так что вы его не бойтесь. Он будет хватать, пока не уронит… Но помяните мое слово, ваше время ушло.

– Загадками говоришь, Федор Иванович! – Боярин Романов досадливо двинул по столу тяжелую серебряную братину. – Время, оно с ногами, что ли? Куда оно подевалось? Как жили, так и живем. Куда, спрашиваю, ушло время-то?

– В небытие.

Семен Лукьянович прильнул к ковшу, зыркнув глазками по боярам. Дмитрий Мамстрюкович сидел неподвижно, сложив руки на толстом животе, – он все время так сидел, как в Думе. Яков Куденетович дергал жилистой шеей, словно низанный жемчугом ворот златошитого кафтана обжигал. Романов сидел красный, тупо глядел на красные тяжелые руки, забытые на столе. Остальные глазами ели Федора Ивановича, и все молчали.

«Какую игру затевает премудрый старик? Да уж так ли он немощен? Голос как труба! – Мыслишки у Семена Лукьяновича взбухли, так лезет квашня из дежи. – Не стакнулся ли дедушка с Бориской? Глупость все! Глупость? Пуганый самого себя боится».

И опять побежал глазами по лицам бояр, от ковша не отрываясь.

«Кто к Бориске первым побежит пересказать сегодняшнее? Василий Петрович? Так он тоже Шереметев! Черкасские? Романов? Братья? Глупость все?»

– Фу! – сказал Семен Лукьянович, ставя на стол опустевший ковш. – Добрый мед у тебя, Федор Иванович. Да и правду ты говоришь, прошло ваше время. Заведу себе соколиную охоту. Буду жить да поживать, в полях тешиться, как великий царь ваш Алексей Михайлович.

Бояре молча поглядели на Стрешнева.

– Посады в городах если теперь не уставишь, то и до бунта недолго, – сказал Василий Петрович Шереметев. – Народ измаялся. Немногие за многих воз тянут, а ведь и лошадь надо кормить, чтоб везла.

– Правда истинная! – закивал головой Дмитрий Мамстрюкович Черкасский.

«Господи! – подумал Федор Иванович. – До чего же ничтожны! Вот она у кого в руках, государыня Россия».

Дверь в палату открылась, порог переступил высокий молодой человек в дорогой шубе, поклонился.

– Отец велел сказать, что кланяется вам! – пролепетал вошедший. – Сам он не может быть. Вчера еще уехал.

– Кто ты? – спросил Федор Иванович.

– Князь Михаил Никитич Одоевский, сын Никиты Ивановича.

– Уехал отец-то, говоришь? – спросил Шаманов, поднимаясь из-за стола. – Раньше полка на войну уехал? – Захохотал.

– Отец уехал стоянки проверять. Войско большое, а на стоянках ничего для встречи не приготовлено.

– Твой отец, – мудрый воевода, – сказал Федор Иванович. – Так и отпиши ему. Мол, Федор Иванович Шереметев поклон шлет и благодарит за службу царю и всему русскому государству.

– Я отпишу.

Одоевский откланялся и вышел.

– Что вы все за люди? – выскочил из-за стола Яков Куденетович. – Нечего сказать – поговорили! Кланяюсь вам всем и тебе кланяюсь, мудрейший Федор Иванович.

– Верно, пора вам домой, – улыбнулся кротко наитайнейший. – Пора! Пироги уже, чай, к обеду приготовленные, стынут.

Бояре поднялись из-за стола, покрестились на иконы, и тут в дверь постучали, а постучав, открыли. Вошел поручик полка иноземного строя Андрей Лазорев.

– Нет ли среди вас боярина Василия Петровича Шереметева? – спросил поручик.

– Я Василий Петрович, – сказал Шереметев, – тревожено поглядывая на бояр.

– Вот тебе указ великого государя. Ехать тебе, боярин, в Большой полк товарищем боярина Никиты Ивановича Одоевского.

– Поди-ка меду выпей! – пригласил поручика Федор Иванович Шереметев.

– Это мы с охотой! – Лазорев подошел к столу, поискал пустую чару, налил меду, выпил. – Добрый мед! Благодарствую.

Поклонился, повернулся и вышел. Бояре молча глядели на закрывшуюся дверь.

2

Борис Иванович Морозов, прижимая ладони к груди, стоял возле своего приказного стола. Кротко улыбаясь, склонил голову набок. Перед ним судья Пушкарского приказа окольничий Петр Тихонович Траханиотов клал поклоны – поклон за поклоном.

На двадцать восьмом поклоне отворилась дверь, и в комнату вошел, но тотчас, при виде кланяющегося человека, остановился Глеб Иванович, младший брат Бориса Ивановича.

– Глебушка! – всплеснул руками Борис Иванович и кинулся поднимать с полу Траханиотова. – Петр Тихонович, спасибо тебе, дружочек! Верю тебе, люблю тебя! Глебушка прибыл. Глеб Иванович!

Старший Морозов подбежал к Глебу, обнял, поцеловал.

– Соскучился по тебе! – И шепнул: – Ведь один я тут без тебя. Совсем один.

– Позволь и тебя приветствовать, боярин Глеб Иванович, как великого человека и как брата света нашего Бориса Ивановича.

Петр Тихонович истово пал на колени и положил первый поклон.

– Спасибо тебе, Петр Тихонович! – сказал Глеб Иванович. – Позволь и мне тебе поклониться.

– Смилуйся! Сначала я! И как брату твоему старшему, на радость встречи, положу те же тридцать поклонов.

Братья смотрели, как дородный, осанистый человек встает и падает перед ними на колени, тянется бородой к их сафьяновым сапогам.

– Каждый день кланяться ездит, – сообщил Борис Иванович. – Гоеударю добро послужил, а государь расщедрился и в окольничьи его произвел, в судьи Пушкарского приказа поставил.

– Я… знаю, Петр… Тихонович верный и добрый слуга царю! – отирая слезы, выговорил со всхлипами Глеб Иванович: тоже растрогался.

– Пошел я, – сказал Петр Тихонович, отсчитав тридцать поклонов.

– Пушки все поставил Одоевскому? – спросил Борис Иванович.

– Благодетель мой, да как же не все! Ты мне доверяешь, я стараюсь. Две пушки сверх запрошенного Большому полку поставили.

– Спасибо. Доложу государю, что стараешься. Только молю тебя, Петр Тихонович, больше не приезжай на поклоны… Хочешь постараться для меня, так лучше казну в приказе держи так, чтоб не скудела.

– Все исполню, светы мои! – Петр Тихонович поцеловал руки у братьев и удалился.

Братья сели друг против друга.