Тишайший
Шрифт:
По дороге навстречу двигался конный отряд.
Оно хоть грамоты все в порядке, а тревожно. Чтоб турки не придрались, Лазорев велел арбе встать на обочине и сам спешился – гяур в Турции не должен быть выше правоверного мусульманина.
Отряд охранял такую же, как у Лазорева, арбу.
Андрей сам не знал, отчего сжало сердце; навострил глаза и разглядел в арбе двух людей. Предчувствие превратилось в уверенность. Нет, не ошибся Андрей – везли Тимошку и Костьку.
Тимошка увидал Лазорева и несколько раз прикрыл глаза веками: мол, вижу, но не хочу впутывать тебя в свою историю. Костька сидел
Отряд медленно поднимался на холм.
– Поехали! – распорядился Андрей. – Поехали-поехали! Дорога кружная, через Молдавию. Когда дома будем, одному Господу известно.
Визирь Азем Салих-паша разглядывал алмаз на своем перстне. Сколько света вмещается в этой прозрачной капле! Азем Салих-паша открыл ларец с драгоценностями; все это сверкающее чудо можно выменять на жизнь, на свою собственную жизнь. Отнести Кёзем-султан и упросить ее заступиться перед падишахом – донские казаки гуляли под Трапезундом. Но в голове стояла сверкающая надпись, каждая буква будто бы алмазами выложена: «Несчастный жребий состариваться под таким государем».
«Неужто он осмелится исполнить свою угрозу?»
Усмехнулся: «он» осмелился уничтожить единственного толкового полководца.
Бесшумно вошел, стал на колени и поклонился слуга.
– Привели беглецов урусов.
Азем Салих-паша засмеялся вдруг, захлопнул ларец с драгоценностями.
– Пусть введут.
Их ввели обоих, Тимошку и Костьку.
– Салам алейкум, мошенник! Что же это ты оговорил доброго человека Лазорева? Будто бы он поступил на твою службу. Я, отпуская его в Московию, сам с ним разговаривал. Это верный своему царю слуга.
– Я не говорил, что Лазорев у меня служит, – я говорил, что взял его себе на службу.
– Как же это взял, когда он служит царю Алексею?
– Тот царь Алексей, а я царь Тимофей. Я волен брать на свою службу кого только пожелаю. Когда приду в Москву, Лазорев будет у меня боярином.
– Хорошо тебе живется, мошенник. А ты знаешь, я очень рад, что тебя поймали, не сегодня завтра меня позовут к падишаху Ибрагиму – казаки гуляют по Черному морю. Выйду ли я из сераля сам или вынесут, Аллаху известно. Ты мне нравишься, мошенник, но твоя беда в том, что мне пора позаботиться о своем спасении. Скажу тебе правду: я позвал Кузовлева, он с часу на час будет здесь, но знаю – не много от него добьюсь, а если не добьюсь, предложу тебя в обмен на гонца, которого русский посол отправит на Дон.
Тимошка улыбался, слушая визиря, но лицо у него стало белым как стена.
Появился слуга, приблизился к визирю, прошептал что-то на ухо. Азем Салих-паша весело рассмеялся.
– Посол пожаловал!
– О господин мой! – воскликнул Тимошка, падая на колени. – Я готов принять ислам. Позови муллу, я готов тотчас принять ислам.
– И я! – крикнул из-за Тимошкиной спины Костька.
Визирь печальными глазами разглядывал что-то на потолке.
– За кем правда в этой жизни? Один ради пользы государственной принимает смерть, другой ради своей жизни готов принести неисчислимые беды всему своему народу… Что ты мне на это скажешь, урус?
– Я не урус. Я швед. Я – Синенсис. Позови муллу. Я тотчас приму ислам.
– Все русские, каких я встречал, кроме
тебя и твоего слуги, служат своим царям жизнью и готовы самой смертью послужить. Ты и впрямь не русский.Визирь ударил в ладоши. Приказал слуге:
– Позовите муллу!
Нужные молитвы были прочитаны, чалма водружена. Обряд обрезания, по занятости визиря, отложили на следующий день.
– Ступай в дом, в котором ты жил до побега, – приказал визирь. – Жди решения своей судьбы, готовься к завтрашнему празднику обрезания.
Назавтра праздника не было. Азем Салих-пашу позвали утром в сераль и удавили. Тимошка и Костька разжились греческим платьем и в тот же день бежали на Афон.
Их поймали, обрезали, заковали в цепи и посадили в замок.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
После обеда Алексей Михайлович ездил в санках иней глядеть. До того удался, что и Москве в диковинку.
Всё в кружеве: деревья, терема, бороды, лошади, собаки.
В воздухе тишина. Деревья клубами легкими, пышными, иней посверкивает звездами, огонь в них синий, до самого сердца красотой пронзает.
Воротился государь во дворец довольный, румяный. Лошади тоже от инея закучерявились.
– Попоной закрой! – сказал Алексей Михайлович кучеру и пошел себе на крыльцо.
До последней ступеньки не дошел, засмеялись за спиной. Государь оглянулся: кучер что-то потешное говорил стрельцу. Кровь так и ударила в голову.
– Я повелел попону нести! – Государь сбежал с крыльца, ткнул кулаком кучера куда-то в бороду. – Высечь! Высечь!
Поднялся к себе уже без радости. Все в нем кипело: взяли моду царя не слушать.
В сенях перед его покоями истопник Фрол, стоя на коленях, накладывал в печь березовые дрова. Увидав государя, поклонился и снова принялся за дело. Дрова были круглые.
– Отчего неколотыми топишь? – спросил государь Фрола.
– Чего их рубить? – ответил истопник. – Сгорят.
– Лень-матушка! – снова обиделся Алексей Михайлович на слуг. – Эти убери, принеси колотых.
И ушел в свою комнату, а дверь, впрочем, не затворил до конца.
Снял шубу и шапку, подкрался к двери.
Фрол стоял перед печью, раздумывая, как ему быть.
И снова неодолимая ярость накатила на Алексея Михайловича, выскочил в сени, схватил полено.
– Я сказал – убрать!
В сени на крик царя ворвалась стража.
– Убрать! – махал поленом царь на Фрола. – Плетей ему и вон! Из дворца вон!
– За что? – кричал Фрол под плетьми. – За что?
Палачи не знали, за что даны Фролу плети. И никто не знал. Да хоть и не за что. Так велено.
Словно в отместку царю, погода вдруг сразу испортилась. Ветер подул, повалил снег.
– Согрешил, – покаялся сам перед собою Алексей Михайлович. – Пойти тюремным сидельцам милостыню раздать, все на душе легче станет.
Крутила зимушка. Снег летел снизу вверх.
– Господи! Тащиха какая! – простонал Васька Босой, прикрывая лицо варежкой.
Лицо прикрывал, а ноги и впрямь босые.
– Васенька, может, вернулся бы! – спохватился Алексей Михайлович. – Я ж тебя Богом молил обуться.