Тиски

Двое суток Процев стонал в казарме. Пытался написать письмо матери, но не смог — мешала боль и мысли путались. По ночам не давал никому спать. На третьи сутки он стал даже орать. Орал до тех пор, пока дежурный офицер самолично не отвел его в санчасть. Будному деваться было некуда. Он выписал одного симулянта или больного (кто разберет) и принял Процева. Дал ему аспирин. Последующие два дня паренек выл так, что его вынуждены были увезти в военный госпиталь. Оказалось, виной всему был укус энцефалитного клеща. Аспирин в таких случаях противопоказан. Через несколько дней Процев умер. Письма матери, проводившие его еще недавно защищать родину, он так и не написал.

А вот что приключилось с моим другом по гражданке Высоцким, который служил в Канске в авиационном полку. В один прекрасный денек он был не в состоянии обслужить самолет. Причина — непереносимые боли в спине, от которых начинаешь кусать губы. «Ничего — сказал ему с усмешкой старшина, — я тебя вылечу, еще не таких, как ты, вылечивал». И дал Высоцкому от имени командира полка десять суток гауптвахты. Повалялся мой друг еще десять суток на цементном полу, и уже не вышел из камеры. Вынесли его оттуда скрюченного. Через три месяца комиссовали, дали инвалидность… на всю жизнь.

А было еще, что пришел к Будному парень, лицо которого буквально истекало гноем чирей на чирье? Переливание крови? Подумал о том, что чирье. И что же сделал майор? Новокаиновую блокаду? Переливание крови? Подумал о том, что у парня может образоваться общая интоксикация кожи, от которой и умереть недолго? Нет. Он сказал: «Ну и рожа». Затем налил зеленки в склянку и выплеснул зеленку парню в лицо. Я сам все это видел.

Парень стоял словно онемевший. На его лице слезы смешались с гноем. В казарме, узнав о «майорской шутке», многие смеялись.

«Над кем смеетесь? Над собой смеетесь», — сказал я, но не думаю, что кто-нибудь меня понял.

«Знай своего врага»

По неписаному уставу, солдаты первого года службы, как только дневальный заорет подъем, вскакивают; ребята второго года — медленно приподнимаются; старики — только приоткрывают левый глаз. Затем молодые делают физзарядку, а старики устраивают перекур. Так начинается утро. Потом договариваются: сегодня я съедаю свою и твою порцию, завтра ты мою и свою. Ну, а после завтрака всех сгоняют в ленинскую комнату для политинформации, чтобы советский солдат знал, о чем думать, знал, как думать, и знал, кто его друг кто его враг.

«Может, это и не моего ума дело, — говорил старик Беленьков, — но я хотел бы все же знать, почему наши китайские братья, которых мы вооружали и всячески лелеяли и которые, если не ошибаюсь, строят, как и мы, коммунизм, хотят, к примеру, продырявить мою шкуру. Ты мне скажешь, что они хотят Сибирь, а с ней и мою шкуру. Это для маленьких детей. Вчера — братья, сегодня, видите ли, их вдруг припекло: Сибирь, Сибирь. Нет, тут дело в другом. Скажем в гегемонии. Знаешь это слово, гегемония? Вот ради этой самой штуки мы друг другу горло и перегрызаем. А капиталисты, скажем, американцы, с французами, вовсе и не собираются воевать. Торгуют себе. А нам твердят хищники».

Так вот этот Беленьков, несмотря на три года упорной политинформации, или по нашему политдолбежки, не разучился рассуждать. Правда, благ ему это не принесло. Пагубная это привычка для советского человека вообще, а для советского солдата, в особенности — рассуждать. Есть у тебя замполит, есть парторг, есть солдатская книга «На страже Родины». И, «саморазвивайся», доводи себя до кондиции, а если не можешь — научат, не хочешь, что же — заставят. А если… короче, помалкивай, как говорится, в тряпочку. Большего в наши годы от тебя не ждут.

А вот Беленьков, видимо, не хотел доходить до кондициии. Есть у нас такие люди: на вид прост, а мозги ему не запудришь.

В одно июньское утро 67-го года на политинформации вдруг объявили, что израильские агрессоры напали на свободолюбивый арабский народ и что арабские вооруженные силы изгоняют врага с родной земли. Вначале особенного впечатления это известие ни на кого не произвело. Да и почему на советского парня, родившегося в Кагуле или Житомире и несущего службу на китайской границе, должна как-то действовать война, начавшаяся где-то черта на куличках? Не удивил никого и тот факт, что арабы сразу стали нашими близкими друзьями, чуть ли не братьями. Такое уже не раз случалось.

А Беленьков, когда в этот день мы с ним вышли после отбой покурить, стал вертеть носом и морщить лоб. Потом изрек: «Тут что-то не чисто, арабов миллионов сто, целая куча. Получается десять арабов на одного израильтянина, к тому же арабов вооружили мы. Сделают они из Израиля компот, это как пить дать».

Через несколько дней пришли известия, что маленькие бьют больших. Днем выстроили на плацу весь личный состав полка. Комполка полковник Сергеев по кличке «горбатый» сказал: «Не буду говорить вам разные словеса. Мы — солдаты. На Ближнем Востоке идет война. Приказано набрать добровольцев — помочь арабам. Так что, кто хочет быть добровольцем — шаг вперед».

Шагнул весь полк. Во-первых, попробуй не шагнуть: не увидишь ни командировок, ни отпуска, ни увольнений. Во-вторых, обвинят в трусости, в-третьих, вообще интересно и как-то возвышенно шагнуть вперед, назвать себя добровольцем. В-четвертых, все уважали Сергеева, человека, провоевавшего всю войну на передовой и не любившего замполитов (под хмельком прямо называл их болтунами). И в-пятых, в глубине души никто не верил, что попадет с китайской границы на египетскую.

После этой истории интерес к войне сразу вырос. Все, почти без исключения, были на стороне Израиля. «Дубье эти арабы, — говорили ребята, — побросали такую технику, нашу технику. Так им и надо». Кроме того, на Дальнем Востоке почти нет антисемитизма. Так, во всяком случае обстояло дело в конце шестидесятых годов.

Но вся беда была в том, что парторг полка подполковник Рубинчик был по национальности еврей. Многим претило, что на политзанятиях он зло ругал израильтян, то есть в конечном счете — своих. Знали, конечно, — он работу выполнял, но все равно находили во всем этом что-то нечистоплотное. И вот однажды, это было, кажется, на шестой день шестидневной войны, Беленьков не выдержал и ядовитым голосом задал на политзанятиях вопрос: «Товарищ подполковник, а почему все же эти проклятые израильтяне напали? Их же не так много этих израильтян! Эти мерзопакостные израильтяне должны были бояться свободолюбивых и многочисленных арабов». Раздался громовой хохот. Рубинчик, пролепетав какую-то несуразицу об американском империализме, вышел.

Вечером Рубинчик нашел Беленькова и сказал ему с глазу на глаз: «Ты должен демобилизоваться в августе, а? Так вот, слушай, что я тебе скажу и запоминай: ты демобилизуешься последним и уедешь последним эшелоном! Долго будешь обо мне помнить!»

Парторг сдержал свое слово: Беленьков демобилизовался не в августе 1967 года, а в феврале 1968.

«Молчи-молчи»

Во всех воинских частях Советского Союза существует человек, которого либо совсем не знают, либо боятся — середины нет. Это — начальник особого отдела. В нашем полку начальником особого отдела был Петр Васильевич Бромкин, по прозвищу Молчи-Молчи. Физиономия у Молчи-Молчи была самая что ни на есть добродушная: толстоватый нос, спокойные глаза, кряжистая фигура… Только ходил он больно уж бесшумно и был чересчур вежливым. А когда офицер вместо обычной ругани начинает говорить с солдатами вежливо-ледяным тоном, солдату становится не по себе, солдату бывает страшно. Но Молчи-Молчи — особая статья. Начальник особого отдела не похож на другое начальство. Он, если можно так выразиться, лицо материально незаинтересованное. К примеру, командиру роты либо батальона совсем не выгодно, чтобы его подчиненный попал в дисциплинарный батальон или под военный трибунал. «Куда смотрел?» — скажет командиру батальона командир полка. «Почему не воспитывал?» — спросит командира полка командир дивизии. Комполка хочет спокойно выйти на пенсию, капитан, командир роты, хочет получить майора, молодому командиру взвода, лейтенантику, два года тому назад прибывшему в часть, хочется не только стать старшим лейтенантом, но и чтобы его перевели с Дальнего Востока в Европу или хотя бы поближе к Европе, к тому же ему надоела деревня, военные городки, он в город хочет. И что же, всем им отказаться от всего этого? Ведь у воинской части есть своя репутация, да и не принято как-то выметать сор из избы. И, как говорится, офицер тоже человек, он тоже может подумать: «Ну, посадим парня, ну, отсидит он положенное, ну, выйдет… Все равно ведь жизнь его останется поломанной. Да и не со зла он все это совершил, а по глупости».