Тисса горит
Шрифт:
Петр смутно припомнил, что вчера этим именем тетушка Сабо называла черноволосого юношу. Но что было сказано ей относительно их знакомства — он положительно не помнил.
— Гм… — промычал он вместо ответа.
— Я так и думала, — обрадовалась старуха, ласково кивая головой. — Господин Гофман на редкость порядочный и хороший человек. С господами, которых он приводит, у меня никогда не бывает никаких неприятностей ни насчет платы, ни насчет прописки. Его друзьям бояться нечего. А то ведь есть такие, которые скрываются от полиции…
— Хороша погода сегодня, — перевел разговор на другую тему пожилой человек в черном.
— Что вы, что вы, всю ночь дождь лил. Моросит и посейчас.
— Ничего, пройдет, — успокаивающе сказал он. — Моя фамилия Нитраи, — представился он Петру и добавил: — А если
Избавившись от своей пятидневной щетины в первой попавшейся парикмахерской, Петр отправился в город.
В тусклом свете пасмурного утра ему показалось, что за то время, пока он скитался по Австрии и Чехии, улицы Буды, да и весь город сделался как будто меньше. Изменилась окраска трамваев, внешний вид толпы. Люди были одеты не хуже, чем в Братиславе или в Вене, но в городе белого террора эта с виду беспечная праздная толпа казалась Петру странной. Правда, озабоченных лиц попадалось немало, но напрасно искал на них Петр выражения ужаса или страха смерти.
Уже смеркалось, когда Петр подходил к проспекту Тёкели. В маленькой кофейной оставил он последние деньги, и еще не было семи, как он уже стоял перед Домом металлистов.
Стемнело рано. Газовые фонари были зажжены задолго до семи. Моросил дождь. Расхаживая взад и вперед перед Домом металлистов, Петр отдавался своим тяжелым думам. В партийной работе человек никогда не остается одиноким, — у него есть товарищи. Но если он механически выпал из движения… как быть? Что за смысл в жизни без товарищей, без работы?.. Каким чуждым стал ему этот город! Как он сумеет включиться в его жизнь?..
Петр глубоко вздохнул. Усилием воли он заставил себя думать о постороннем.
В окне часовой мастерской часы показывали десять минут восьмого.
В вестибюле Дома металлистов его остановил молодой человек.
Петру показалось, что он где-то уже видел этого низкорослого рыжеватого юношу. Но где именно — он не мог вспомнить.
— Мы встретились вчера вечером во время доклада. Я сидел рядом с вами, — ответил незнакомец на вопросительный взгляд Петра. — Вам незачем подниматься в седьмую комнату. Выйдем лучше на улицу, там поговорим… Товарищи собрали для вас сто. семьдесят крон, — продолжал он, когда они оказались на улице. — Больше собрать не могли. У нас у самих ничего нет. Пока что ступайте домой. Послезавтра вечером приходите в союз кожевников на Нижней Лесной. Буду ждать вас. Комната одиннадцать. В случае, если хозяйка потребует денег, дайте ей двадцать крон. Если спросит документы — дайте тридцать… Одежды и белья, верно, у вас тоже нет?
— Что имею, все на мне.
— Так. Ну, посмотрим! Не забудьте: послезавтра вечером, союз кожевников, комната одиннадцать. До того времени ни с кем, решительно ни с кем не знакомьтесь и не разговаривайте. Читайте, гуляйте, делайте, что хотите, только не знакомьтесь. До свиданья!
В начале десятого, натянув на голову цветистую перину, Петр заснул и спал крепко, пока Новик не разбудил его.
Утром — холодная вода, чай, бутерброд с маргарином, расспросы тетушки Сабо.
На улице он купил несколько газет и, расположившись на скамейке на набережной Дуная, стал читать. Усталость прошла, голова была свежей, но все же он плохо разбирался в прочитанном. Речи политиков, статьи журналистов. Много слов на разные темы. Но того, что его интересовало, он, конечно, не мог найти. Об этом не писалось. Даже между строк нельзя было прочитать, что здесь готовится последний, решительный бой с контрреволюцией. Объявления… Как и прежде, имеющий деньги может купить все, что только пожелает. О карточках на хлеб, на обувь, молоко, одежду — нет и помину. Характерно, что газеты пестрят объявлениями не только на предложения, но и на спрос труда. Закрывают и открывают магазины. Люди родятся, умирают, работают, становятся безработными, вновь получают работу, женятся, ходят в театры, читают, учатся, занимаются благотворительностью, дерутся, мирятся, заболевают, выздоравливают, голодают, воруют, обжираются, — словом, проделывают то же самое, что и в тех странах, где он провел последний год. «Не вполне понятно, что здесь творится, — подумал Петр, — но ясно одно: и в Венгрии люди тоже живут. Впрочем…»
Он
вспомнил статью, прочитанную недавно в одной выходящей в Вене партийной газете. В ней говорилось об условиях жизни в Венгрии. Перед его глазами ярко встал жирный, шрифт строк:«ТОТ, КТО ПРИНИМАЕТ БАНКНОТЫ ХОРТИ, — ЗАСЛУЖИВАЕТ И ДУБИНУ ХОРТИ»
«…Зачем же рабочему отказываться от банкнот Хорти, когда на них можно купить все, что угодно? И что скажет рабочий, который бьется, как рыба об лед, чтобы раздобыть этих банкнот на пропитание себя и своей семьи, когда мы потребуем не принимать даже те немногие, которые ему дают?..»
Петр просматривал уже четвертую газету. Шумные, страстные дискуссии вокруг пустячных, мелких вопросов. Потеха! Однако, если эти вопросы вызывают такие горячие споры, стало быть, в них что-то кроется. Новые группировки, партии. Какой-то граф с историческим именем, крупнейший помещик, — член партии мелких крестьян. Один из директоров Пештского банка — также. Всюду на первом плане партия мелких крестьян. Графы, банкиры, ну, разумеется, и орава кулаков. Все новые, незнакомые имена. Сколько неизвестных ему людей выдвинула контрреволюция!
Петр читал. Обдумывал прочитанное. И снова углублялся в газету.
Оказывается, в стране белого террора тоже идет жизнь. Это факт. Но она была не такой, как представлял ее себе Петр и как представляет ее большинство товарищей за границей. Возможно, год тому назад она и была, такой. Но как с тех пор все изменилось!
В полдень он поднялся на гору св. Геллерта. Оттуда открывался вид до самого Уйпешта. По Дунаю ходили пароходы. Вверх по течению — к Вене, вниз — к Черному морю.
«Борьба между эксплоататорами и эксплоатируемыми идет — это бесспорно. Если она ведется не так, как я привык это представлять, значит ведется иначе. Да. А если борьба ведется иначе…»
До сих пор для Петра солдатами коммунистической партии в Венгрии были только товарищи, которых он знал, и те, которых он хотя и не знал, но которые выросли в тех же боях, что и он сам. Впервые пришлось ему задуматься, что борьба на новом этапе вырастила новых бойцов, которых не удивишь тем, что и в стране белого террора идет жизнь. Людей, которые знают, как можно и как нужно работать теперь, в новых условиях.
«Надо учиться, если не хочешь отстать, — сказал себе Петр. — Время еще не ушло. Мне двадцать два года. А будь и все семьдесят два, разве и тогда я стал бы топтаться на месте? Разве не начал бы учиться жить и работать по-новому?..»
Долго смотрел он в сторону Уйпешта. На Вацском проспекте дымились заводские трубы.
В доме кожевников комната одиннадцать оказалась запертой. Ее не открывали ни в восемь, ни в девять часов. До половины десятого взад и вперед расхаживал Петр по тротуару. Потом пошел домой. У него не было ни денег, ни документов, а тетушка Сабо уже раза два заговаривала о прописке, — и, несмотря на это, он все-таки не унывал. Может быть, просто из-за каких-нибудь непредвиденных обстоятельств не состоялась назначенная встреча, но Петр, сам не зная почему, был уверен, что товарищи не оставят его. Был уверен, что он в кругу друзей, — друзей, еще ему неизвестных, но уже близких. Близких не менее тех, с которыми его связывают долгие годы. Среди товарищей, которые в Будапеште сейчас так же дома, как он, Петр, был дома, скажем, в Прикарпатской Руси. Эти товарищи включат его в работу, Петр был уверен в этом. Когда и каким образом — им лучше знать. Но что включат — в этом не было сомнения.
Перед домом, где жила тетушка Сабо, его ждал черноволосый Гофман.
— Идемте со мной, — сказал он. — Товарищ, с которым вы должны были встретиться на Лесной, сегодня арестован. Я не мог притти к кожевникам и решил подождать вас здесь.
Он взял Петра под руку и, медленно шагая к проспекту Николая Хорти, тихо сказал:
— Из Вены получены ваши бумаги. Старик шлет вам горячий привет. Он послал для вас пятьсот крон… Тише, товарищ, мы на улице!
Будь на месте Гофмана Пойтек, Готтесман или Секереш, Петр за такое сообщение обнял бы их и расцеловал. Но этот черноволосый говорил таким спокойным, почти ледяным тоном, что обнять его было немыслимо. Правда, он крепче прижал к себе руку Петра, и голос его зазвучал мягче, но обнять его все- таки было невозможно, — не такой это был человек.