Тисса горит

— Я и не говорю, что лично вам. Она ни моя, ни ваша, ни третьего кого — она наша.

— Так-то оно так, да все же не моя…

— А так разве не лучше? Сообща работаем, сообща и кормимся.

— Да-а-а. Что ни день, то по нескольку телег со всякой снедью в город отправляют. Скот туда гонят, яйца и молоко туда везут, а оттуда что мы взамен получаем? Все общее, все нам принадлежит! Как бы не так!..

— Косу городской рабочий выделывает. И машину, которой молотите, и сапоги…

— Коса не моя и машина не моя… А уж что до сапог, то как был раньше босым, таким и остался.

Петр пускается в объяснения. От других костров тоже подходят косари. Петра обступают, внимательно его слушают, но вопросов ему не задают и на его вопросы отвечают молчанием.

Ночь стоит теплая, от костра жарко, но несмотря на это, Петра берет дрожь. Чтобы заставить людей разговориться, он старается выражаться попроще, крестьянским языком… Быть может, кого-нибудь да заденет за живое, быть может, кто-нибудь да порасспросит его о том, что это за хитрая штука — этот общий коллективный труд? Но либо все уже знают, что это такое, либо же никому нет охоты расспрашивать.

— О чем задумался, отец? — обращается он к посасывающему трубку старику, высказавшему некоторое время назад недоверие к идее общности имущества.

— Любуюсь, сынок, Большой Медведицей, — и старик своей трубкой указывает на усеянное звездами небо. — Вишь, на телегу похожа… На этой телеге, пожалуй, и привезут нам, беднякам, землю. То ли доедет до нас, то ли нет… А пока что прежний управляющий как жил, так и живет в господском доме…

— Жить-то он живет, но теперь уж он не управляющий, а заведующий совхозом, — возражает другой. — Бог ведь не без милости для господ. Им всласть живется, даже когда нам все принадлежит…

На следующий день Петр уехал в Уйпешт. Целых два часа беседовал он с Пойтеком, после чего оба они отправились в Пешт. Они побывали в Доме советов, а оттуда зашли в секретариат партии. И здесь и там их выслушали, но толку они нигде не добились.

— Вы думаете, товарищи, мы от вас первых слышим, что крестьянство недовольно? Мы прекрасно знаем, что крестьяне хотят получить землю, но дать ее мы все равно не можем. Мы не в праве обрекать городское население на голод. Маркса читали, не так ли? Ну, чего ж вы хотите? Чего нам плодить частную собственность! Мы будем строить социализм, хотя бы тут крестьянин был недоволен! Удивляюсь, как это вы, коммунисты, этого не понимаете!..

— В России…

— Нельзя слепо следовать примеру русских. У нас иные условия. Огромные города с миллионным населением — и мало земли.

На следующее утро Петр был уже по дороге на фронт. На третий день он впервые увидел на другом берегу румынские костры. Вечером он вышел на берег Тиссы. Река шумела, несла с севера на юг проклятья и жалобы. Миллиарды звезд отражались в ее темных водах.

— Пароль! — окликнул его часовой.

— Москва.

— Выше голову, металлист! — ответил часовой.

С другого берега грянуло несколько выстрелов.

— Не терпится, видно, румынам, — заметил часовой. — Погодите, уж мы вам всыплем, что своих не узнаете…

Зажигать огни было запрещено — румыны не скупились на пули. Солдаты беседовали в темноте, — только огоньки трубок озаряли небритые лица.

— Ну ее к чорту, эту революцию! Много она нам дала! До нее жилось легче.

— Память у тебя, брат, коротка. Позабыл, видно, как солоно приходилось?

— Ладно, коль ты такой умник выискался, скажи-ка, чем теперь лучше? При Карольи еды было вдоволь и на войну нас не гнали… Квартир-то, небось, и теперь не дали? Опять-таки — война… Где мы победили, оттуда нас обратно повыгоняли, что завоевали, все обратно отдали. Швыряются нами, ровно щепками, и идет все хуже. Шуточное ли дело — со всем миром воевать! Какой всему этому конец будет — лучше и не думать.

Петр не сразу нашелся, что ответить. Его так и подмывало пустить в ход кулаки. Пока он обдумывал ответ, в разговор вмешался Анталфи, высокий белокурый взводный командир.

— Эй, ты, там! Прочисть уши, и я тебе скажу, какой всему этому будет конец. Но раньше, не обессудь уж, братец, я откровенно скажу, что ты бо-о-льшая скотина! Почему? Потому, что и начала-то еще нет, а уж ты желаешь конец увидать, уже спрашиваешь, что тебе дала революция… Что хочешь ты, чтобы сделано было за каких-нибудь четыре месяца? Революция дала тебе фабрики, но тебе этого, понятно, мало. Тебе хочется, чтобы фабрика давала тебе теперь без работы в десять раз больше, чем раньше при работе. Ну, брат, если ищешь чудес, то и ступай себе к попам, они тебе так начудят, что долго не забудешь. Революция не для чудес, а для социализма…

— Что-то не видать твоего социализма…

— Не видать? Небось, в материнской утробе девять месяцев ждал, раньше чем капли молока дождался, а теперь ты в четыре месяца хочешь социализма дождаться! Тебе теперь уши прожужжали, что Антанта, мол, и то и это сделает; и продовольствия, и амуниции вдоволь пришлет, и золотые часы на золотой цепочке подарит — только бы ты выпустил винтовку из рук. Нет, ты поплюй на руки, да сам принимайся социализм строить! А если надумал стоять, рот разиня, да ждать, пока туда жареные голуби сами залетят, то прождешь ты, прямо говорю, зря. И пока ты будешь этаким манером прохлаждаться, так тебя невзначай треснут, что костей потом не соберешь…

— А почему, скажи на милость, отдали мы обратно чехам то, что раньше заняли?

— Это ты спроси у своих соцдемов, у своих старых приятелей: по какой это причине потребовали они отступления? Твои почтенные сотоварищи — да воздаст им господь по заслугам! — только и делают, что хнычут: не надо, мол, борьбы, не надо террора, — все пытаются нам глаза отвести. А удайся им заставить нас сложить оружие, они тотчас же опросят: «Ну, что же, товарищи, чего ж вы не боретесь?». Сволочи!..

— Говорить-то вы все мастера, но одним языком революции не сделаешь. Кабы не мы, старые социал-демократы, давно бы от вас и следа не осталось…

— Как бы не так!..

Из Будапешта беспрестанно прибывали свежие подкрепления. Все крепче становился фронт. Чувствовалось, что что-то готовится…

«Дорогой товарищ и брат Пойтек!

Твое письмо получил и очень обрадовался ему и сообщаемым тобой новостям. Только не поддавайтесь, бейте этих негодяев — они этого вполне заслужили. То, что Самуэли обещал с ними разделаться — это очень отрадно. Самуэли не такой человек, чтобы на ветер слова кидать, это всякий коммунист знает. Когда я подумаю, сколько вреда принесли эти негодяи тем, что пригрели и вскормили столько контрреволюционеров, что заставили нас заключить мир с чехами и отозвать наши войска, — так прихожу к убеждению, что для них и веревки мало. Ты не хуже моего знаешь — да этого теперь уже никто и отрицать не станет, — что наше отступление из Словакии разложило Красную армию. Теперь она уже не та, что раньше, когда победоносно гнала перед собой чешские войска, удиравшие от нее как зайцы, — теперь Красную армию не узнать. И офицеры начинают уже носы задирать, хотя после ухода Бема они все же несколько присмирели, потому что старик Ландлер им, говорят, спуску не дает.

Если бы нам удалось справиться с румынами, все бы, пожалуй, снова наладилось. Только вы там, братцы, нажмите, чтобы мы здесь не даром свою кровь проливали.

За Тиссой не мало венгерских офицеров — они командуют румынами. Скажите бабам, чтобы они не писали таких жалостных писем, потому что если наши ребята только и будут думать, что о домашних бедах, то румыны нас разобьют; тогда опять вернется все старое и страдать придется уже не за свое дело, а снова за интересы буржуев. Но я твердо верю, что румын мы побьем, так как у нас на фронте много хороших большевиков, да и крестьянская молодежь охотно пошла в поход, чтобы отнять у румын землю. Привет всем дорогим товарищам и — нажимайте, нажимайте, братцы! Привет твоей жене и детям.

С большевистским приветом твой товарищ и брат Петр Ковач.

Готтесман тоже здесь и тоже шлет привет всем дорогим товарищам… Нажимайте!»

Начальник штаба крепко пожал гостю руку.

— Так до свиданья, Стефан.

Гость все еще не выражал желания уходить.

— Я продолжаю думать, — начал он снова, — что было бы все хорошо, если бы мы одновременно предприняли что-нибудь и в Будапеште. Если войска узнают, что в Будапеште восстание…

— Я уже сказал, — прервал Томбор своего гостя, — что все в порядке, и всю ответственность я принимаю на себя. Нет никакой нужды в поддержке из Будапешта. Может получиться, что вы только испортите всю нашу работу. Не могу понять, для чего нужно поднимать восстание, когда я, когда мы все уже здесь сделали. Что это — недоверие ко мне?