Титаник. Псалом в конце пути
Шрифт:
Помню, что весь ансамбль кабаре был им очарован. Не только его номером, но и им самим, его личностью, его манерой держаться. Глазами. Лицом. В его отношении к публике и к коллегам было что-то насмешливое. Те трое несчастных детей, которых он обучал, находились полностью под его влиянием. Их душа и воля были столь же гибки и покорны ему, как и тело. Одним взглядом Виктор приказывал им проползать сквозь трубу или в какую-нибудь щель, совершать невозможное. Он и сам проделывал на сцене то, что казалось еще более невозможным.
Думаю, он ненавидел людей. И думаю, он ненавидел самого себя.
Вскоре после того, как
Если бы мне было дано описать его тебе так, чтобы ты понял, как он на нас действовал. Но, думая о нем, я ощущаю в себе лишь пустоту.
Он не ведал ни благодарности, ни преданности. Может, именно поэтому люди и подчинялись ему? Может, именно это и влекло их к нему?
Теперь уже не помню, как и когда, но я вдруг оказался его другом, его избранником. Может, потому, что я играл соло в некоторых его номерах и все время должен был обмениваться с ним взглядами. А может, по чистой случайности. Может, он выбрал меня, как вытягивают лотерейный билет.
Я до сих пор вижу его лицо, кошачье, узкое. Вижу его улыбку, ослепительную, ледяную. Слышу голос, мягкий, но в любое мгновение готовый перейти в грозный рык.
Он сделал меня своим другом. Я добровольно вступил с ним в дружеские отношения, добровольно подчинился ему. Главным был он. Если он хотел разговаривать, мы разговаривали. Хотел молчать, молчали. Хотел пить водку, я тоже пил водку. Хотел шампанского, мы оба пили шампанское.
Мне нравилось подчиняться ему.
Нравилось, когда он цинично и безжалостно разбивал мое мнение.
Мои чувства и воля превратились в его крепостных.
Он никак не влиял на меня, не давил. Ни к чему не принуждал. Я сам позволил ему сделать меня своей собственностью.
Прости, но я часто с горечью думал, что всего этого не случилось бы, если б меня не угнетало чувство долга, если б в глубине души я не жаждал приключений, безумств, чего-то иного, чем ежедневный труд ради тебя, ради нас, ради того, чтобы свести концы с концами.
Однако, по правде говоря, уступил я ему исключительно по слабости, исключительно из-за желания иметь деньги. Он сделал меня вором, квартирным вором, и я позволил этому случиться.
У него всегда было много денег, для артиста кабаре — слишком много. Мне было неприятно видеть, как он швырял ими, когда мы с ним где-нибудь пили. Однажды я спросил, откуда у него столько денег, и он все открыл мне. Рассказал о своих ежемесячных кражах, которые совершал в одиночку или с кем-нибудь из детей. Человеку-змее ничего не стоило проникнуть в любое отверстие.
Он поведал мне, как совершается и как готовится преступление. Он никогда не проникал в дом, не зная заранее, что там можно взять.
Ему нужен был помощник, чтобы стоять настор о же и принимать добычу.
Не возьму ли я на себя эту роль?
Я был польщен. Я был как воск в его руках. Я боготворил его, был счастлив, что он обратился ко мне, оказал мне доверие. Так я стал вором.
И если теперь мне стыдно, то не потому, что я воровал. Богатые особняки на Аптекарском острове не стали беднее от наших набегов. Меня мучит то, что я позволил ему манипулировать
собой, позволил собой командовать. Что мне нравилось быть адъютантом и мальчиком на побегушках у Виктора Зернова. Он украл мою волю, и я допустил это.Помню твое недоуменное лицо, Гаврик, когда ты увидел у меня хрустящие банкноты. Поверил ли ты тогда моим объяснениям? Ты гордился мной, всегда гордился и был благодарен брату, который помогал тебе, содержал тебя. Помню твое детское, трогательное уважение — хотя ты был уже студентом! — к моим жалким выступлениям в кабаре. Помню, как ты пытался разговаривать со мной о моей работе, просил, чтобы я рассказал тебе об этом особом мире. Я знаю, тебе не давало покоя, что я плачу за твое учение, хотя сам я из-за отсутствия средств не мог поступить в консерваторию.
Ты никогда не спрашивал меня о деньгах, которые я вдруг стал приносить домой.
Дорогой Гаврик! Письмо получилось длинное, и я не знаю, сумел ли я объяснить тебе свое поведение так, чтобы ты понял меня. Впрочем, я не прошу ни прощения, ни понимания. Я только говорю, что я человек безвольный и нерешительный. Просто я плыл по течению. Я был мальчиком на побегушках. Сидел на корзине с яйцами и кудахтал, как придворный шут.
Когда Виктор Зернов во время нашей последней кражи застрял в дымовой трубе, я сбежал. И поделом мне, что он потом, когда полиция вытащила его из трубы, свалил всю вину на меня, сказав, что я был организатором краж, укрывал краденое и использовал его как подручного.
Я очень болен, Гаврик, жить мне осталось уже недолго. И пока еще есть время, мне захотелось написать тебе это письмо. Захотелось сказать, чтобы ты берег то, что принадлежит тебе, по-настоящему принадлежит: свою свободу. Не позволяй никому построить для тебя ледяной дворец и не входи в него по своей воле. Живешь ли ты счастливой семейной жизнью или живешь ради какого-нибудь великого дела, берегись таких людей, как этот человек-змея.
Время в море движется не так, как на берегу. Часы проходят незаметно, пролетая вместе со светом и ветром. Все кажется простым и легким. Пассажиры встают, завтракают, пьют чай. Думают о том, что им хотелось бы сделать, о книгах и журналах, которые взяли с собой. До полудня они читают. Прочитывают по четыре раза одну и ту же строчку. Мысли их разбегаются. Море так красиво, пароход так мал. Воздух и небеса бесконечны… Человек берет себя в руки и дочитывает абзац до конца. А тут уже и ленч.
После ленча пассажиры слушают музыку в зимнем саду или прогуливаются по палубе, встречаются со спутниками, обмениваются обычными фразами о спорте или политике — здесь, в море, и то и другое представляется одинаково далеким. На несколько дней человек изолирован от мирской суеты по обе стороны Атлантического океана. Расстояние между Старым и Новым Светом постоянно уменьшается, делается короче. Суда несут эти миры с собой — книги, серебро, турецкие бани, виски с содовой, вольтеровские кресла и грелки. И тем не менее человек находится в пути, в некоей пустоте. Никаких газет, никаких телефонных звонков. Разве что иногда телеграмма.