Титаник. Псалом в конце пути

— Мы говорили о живописи, мама. О мастерской. Я привела Давида, чтобы показать ему свои картины.

— Ах да, совершенно верно, — вспомнила фрау Мельхиор. — Совершенно верно. А я вас держу тут. София, дорогая, я понимала, что с тобой что-то происходит. Последние три месяца ты по вечерам почти не бывала дома. А ведь ты такая домоседка. Так что теперь, мне кажется, будет лучше, если ты станешь приводить Давида сюда, будем вместе пить чай. Между прочим, София очень талантлива. — Фрау Мельхиор вдруг обратилась к Давиду. — Бог знает, от кого у нее талант. Я-то весьма посредственная художница. Может, это у нее от отца? Мой покойный муж Адальберт владел рудниками. Вы только себе представьте! Звучит ужасно, не правда ли? Но душа у моего Адальберта была очень чувствительная. Чего не скажешь о его братьях. Так вот, когда мой муж… словом, когда он умер и оставил нам и дом, и эти рудники с их золотом, алмазами и этой, как ее…

— Железной рудой, мама.

— Тогда, разумеется, управлять рудниками стали два его брата, они все взяли на себя. Очень неприятные люди. Они здесь не показываются, кроме тех редких случаев, когда надо уладить дела с этим наказанием, с этими покаянными деньгами, или как там называется то, что мы платим, чтобы получить отпущение грехов…

— Это называется налоги, мама! Налог на капитал.

— А я называю это покаянными деньгами. Мы платим государству эти деньги, чтобы оно простило нам все наши дурные поступки.

— Не говори глупостей, мама. Налоги мы платим государству, чтобы государство могло распоряжаться этими деньгами для общего блага. Ты это прекрасно знаешь.

— Общее благо, и ты туда же! — фыркнула фрау Мельхиор. — Как будто я не видела, какие книги ты читаешь по ночам!

— По ночам?

— Да-да. Кропоткин. Маркс. И этот, как его… Балдриан…

— Бакунин, мама.

— Так что, пожалуйста, не говори мне о государстве и всеобщем благе, моя маленькая террористочка.

Давиду казалось, что он, как сахар, уже растворился в чае. Чайник был бездонный. Они сидели в гостиной фрау Мельхиор, большой комнате с высоким потолком, обставленной дорогой мебелью и увешанной бесценными картинами, — однако все в целом выглядело довольно беспорядочно. Две картины были сняты и небрежно поставлены лицом к стене. Римский бюст на секретере служил в качестве пресс-папье. В клетке у окна сидела весьма агрессивная канарейка: когда они пришли, канарейка с громким криком клюнула Давида в палец. Комната очаровывала, приводила в замешательство и была похожа на свою хозяйку, восседавшую перед Давидом в плетеном кресле. Белое платье, на плечах красная шаль. Фрау Мельхиор была высокая, с такой же, как у Софии, длинной и тонкой шеей. Но лицо у нее было отсутствующее, тогда как лицо Софии выражало решительность и серьезность. Мать и дочь были и похожи и непохожи. Давид знал фрау Мельхиор по слухам, она была известна благодаря своим картинам, но больше благодаря своему салону, который привлекал самых известных людей искусства. У него закружилась голова.

В окна сочился свет непогоды и тающего снега, падая на стопки книг, картины и мебель. И на Софию, которая была здесь дома. Понять это было трудно. Она сидела, по-детски поджав под себя нош в домашних туфлях; глядя на ее ноги, Давид блаженствовал.

— Давид, налить вам еще чаю?

— Спасибо, я…

— Мама! Мы сидим с тобой больше часа и выпили уже целую бочку чаю. Можно, я покажу Давиду мастерскую?

— Конечно, дружок. — Фрау Мельхиор с нескрываемой гордостью смотрела на дочь. — Давид?

— Большое спасибо, фрау Мельхиор. — Давид встал. — Надеюсь, вы нас извините?

— Конечно, Давид.

София уже шла к двери. На прощание фрау Мельхиор пожала Давиду руку, потом кивнула ему и улыбнулась.

— До свидания, фрау Мельхиор.

— До свидания, Давид, спасибо.

Пройдя по длинным темным лестницам и коридорам, они оказались в большой мансарде, служившей мастерской. София закрыла за ними дверь и с внезапно нахлынувшей нежностью обвила руками его шею.

— Она тебя очень напугала? — спросила София, уткнувшись ему в плечо.

— Напугала? — Такой Софию Давид еще не видел.

— Ее многие пугаются, — прошептала София. — Она непохожа на других. Я боялась, что она напугает тебя.

— Нет.

— Ведь ты вырос в доме, где все как у людей, а тут все такое необычное.

Он застенчиво погладил ее по голове.

— Конечно, у нас дома совсем не так.

— Но, кроме нее, у меня никого нет. И никогда не было. Она сказала правду: у нас бывают только актеры и художники. В детстве я считала, что так и должно быть, но потом поняла, почему мои дяди никогда не приходят к нам со своими семьями… Впрочем, меня это не огорчает, я тоже не очень люблю их…

— София…

— В прошлом году мама забыла про Рождество, — продолжала София. — Она стала такой после смерти отца.

— Я только не всегда понимал, что у нее было игрой, а что…

— Искренним? Все это была игра, все от начала и до конца. Мама взяла себе такую манеру. И мы обе это знаем. И вместе с тем это неподдельное. Она уже не может снять с себя эту маску. Так с тех пор и идет.

— Когда умер твой отец?

— Я была еще совсем маленькая…

— Да?..

— Он упал в шахту. Так нам сказали.

Давид больше не спрашивал, только продолжал гладить ее по голове.

— Кажется, тогда произошла какая-то скандальная история, но ее замяли. После этого мама и стала такой… немного не в себе. Но она живет и дышит только искусством. — София помолчала. — Помнишь, я в первый вечер сказала тебе, что обычно пью шоколад у Новака со своими кузинами? Это, так сказать, принудительное общение в воспитательных целях. Мои дядюшки считают, что атмосфера нашего дома для меня пагубна, и велят моим кузинам составлять мне хорошее общество, хотя они любят меня не больше, чем я их… Самое забавное, что мама с ними согласна. Все это тебе, наверное, кажется…

— Нет, София. — Давид улыбнулся в ее волосы. — Совсем нет.

— Между прочим, это одному из дядюшек пришла в голову мысль отправить меня в летний лагерь, он человек прогрессивный и ратует за здоровье… И еще, Давид…

— Что?

— Ты ей понравился. Особенно твои слова: но это правда, фрау Мельхиор, каждый день идет дождь. Если бы ты ей не понравился, она, наверное, выставила бы тебя вон. Время от времени такое случается.

— Мне она тоже понравилась.

— Теперь ты можешь приходить к нам. Она не будет против. Можешь приходить сюда. И нам больше не придется все время слоняться по улицам.

О, эти прогулки по улицам! Иногда они заходят в кафе, но чаще гуляют по улицам и паркам, белым и тихим; днем — после уроков и по воскресеньям. Всю ту зиму они без конца гуляли, тесно прижавшись друг к другу, разговаривали, смеялись, молчали. Часто они опасались, что их увидят родственники или друзья. Прятались в подъездах и за деревьями. Из страха, что их кто-нибудь увидит, они не решались гулять в Пратере, но ездили в Венский лес. Давид поздно возвращается домой, и ему приходится по ночам готовить уроки, которые, как полагают его родители, он уже приготовил у Ханнеса. Но каждое утро он просыпается и бежит в школу, школьный день подобен мгновению. Потом София встречает его на углу липовой аллеи, где он прощается с Ханнесом. Ханнес кивает им обоим и уходит, он чувствует за них ответственность, ведь это он сам, в буквальном смысле слова, толкнул Давида к Софии. Он молчит, не выдает их.