Титус один

– Переодевайся, – сказал Мордлюк. – Мы не можем ждать тебя целую ночь.

Что-то начинало жечь желудок Титуса. Он почувствовал, как кровь отливает от его лица.

– Так ты не можешь ждать меня целую ночь? – переспросил он так, что сам не узнал своего голоса. – Мордлюк, зоологический человек, торопится. Но знает ли он, с кем говорит? Ты это знаешь?

– В чем дело, Титус? – спросила Юнона, обернувшаяся на его слова от окна.

– В чем дело? – крикнул Титус. – Я скажу вам, мадам. Дело в невежестве этого громилы. Да известно ли ему, кто я?

– Как мы можем знать о тебе хоть что-то, дорогой, если ты нам ничего рассказываешь? Ладно, ладно, не дрожи так.

– Он хочет убежать, – сказал Мордлюк. – И не хочет сидеть в тюрьме – или уже захотел? А? Ведь тебе же хочется выбраться из этого дома?

– Но не с твоей помощью, – крикнул Титус, хоть и понимал, крича, что ведет себя из рук вон плохо. Он вгляделся в исчерченное морщинами лицо, в гордый румпель носа, в живой свет в глазах, и искра взаимного узнавания, казалось, проскользнула между ним и Мордлюком. Но было уже слишком поздно.

– Ну так и черт с тобой, мальчик, – произнес Мордлюк.

– Я возьму его к себе, – сказала Юнона.

– Нет, – ответил Мордлюк. – Пусть идет. Ему нужен урок.

– Урок, будь ты проклят! – воскликнул Титус, и все его затаенные чувства прорвались наружу. – Что сам-то ты знаешь о жизни, насилии, вероломстве? О безумцах, уловках, предательстве? Моем предательстве. Руки мои были липки от крови. Я любил и убивал в моем царстве.

– Царстве? – переспросила Юнона. – Твоем царстве?

Подобие пугливой любви наполняло ее глаза.

– Я позабочусь о тебе, – сказала она.

– Нет, – сказал Мордлюк. – Пусть идет своим путем. Если сейчас ты возьмешь его к себе, он никогда тебе этого не простит. Пусть будет мужчиной, милая Юнона, – или тем, что ему представляется мужчиной. Не высасывай его кровь, дорогая. Не когти его слишком рано. Помнишь, как ты убила нашу любовь посредством пряностей – а? Моя прелестная вампирша.

Титус, побелевший от недоумения, поскольку ему казалось, что Юнона и Мордлюк говорят на каком-то своем, только им ведомом языке, шагнул к улыбающемуся мужчине, чуть отвернувшему лицо в сторону, чтобы обезьянка могла прижаться к нему шерстистой щечкой.

– Ты назвал эту даму вампиршей? – прошептал он.

Мордлюк неторопливо покивал, улыбаясь.

– Именно так, – признал он.

– Он не имел в виду ничего дурного, – сказала Юнона. – Титус! О, дорогой… О…

Однако Титус уже выбросил вперед кулак – и с такой стремительностью, что только чудом каким-то не попал в цель. Но вот не попал же, потому что Мордлюк поймал кулак, как если б тот был брошенным камнем, подержал его, точно в тисках, а затем без видимого усилия неспешно подтянул Титуса к двери, в которую и вытолкнул юношу, прежде чем захлопнуть ее и повернуть в замке ключ.

Несколько минут Титус, потрясенный собственным бессилием, колотил в дверь, вопя: «Впусти меня, трус! Впусти! Впусти!» – и на этот шум сбежались со всех концов огромного оливково-зеленого здания слуги.

Пока они уволакивали бьющегося, орущего Титуса, Мордлюк крепко держал локоть Юноны, жаждавшей быть рядом с неведомо откуда взявшимся молодым человеком, одетым теперь наполовину в лохмотья, наполовину в ливрею, но не произнесшей ни слова, хоть она и пыталась избавиться от хватки прежнего своего любовника.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Заря занялась диковатая, растрепанная. Тот небогатый свет, какой она давала, просачивался в гигантские стеклянные здания, словно стыдясь себя. Почти все гости леди Конц-Клык лежали, точно окаменелости, по постелям или, опустившись каждый на свою глубину, метались и вертелись в океане сна.

Из тех же, кто не спал и оставался еще на ногах, по меньшей мере половину составляли слуги Дома. Именно они и образовали ватагу, что полетела, включая попутно свет, на шум и обнаружила бьющегося о дверь Титуса.

Бороться с ними смысла не было никакого. Грубые руки сцапали Титуса и отволокли его на семь этажей вниз, в помещения слуг. Здесь его продержали под запором почти весь день, отмеченный визитами служителей Закона и Порядка – ближе к вечеру появился даже специалист по умственным расстройствам, несколько минут кряду исподлобья глазевший на Титуса и задававший чудные вопросы, отвечать на которые Титус не потрудился, поскольку страшно устал.

На пару скорых минут заглянула к нему и сама леди Конц-Клык. Ее, вот уже тридцать лет как не бывавшую на кухне, сопровождал Инспектор, который разговаривал с ней, несколько наклоня голову набок и не спуская с пленника глаз. В итоге Титус начал чувствовать себя запертым в клетку зверем.

– Загадка, – сказал Инспектор.

– Не согласна, – отозвалась леди Конц-Клык. – Всего-навсего мальчик.

– А, – сказал Инспектор.

– И лицо его мне нравится, – заявила леди Конц-Клык.

– А, – сказал Инспектор.

– У него замечательные глаза.

– Но так ли уж замечательны поступки его, ваша светлость?

– Это уж я не знаю, – сказала леди Конц-Клык. – А что? Ваши лучше?

Инспектор пожал плечами.

– И нечего тут плечами пожимать, – сказала леди Конц-Клык. – Совершенно нечего. Где мой шеф-повар?

Названный господин пребывал рядом с нею с того мгновения, как она явилась на кухню. Теперь он, выступив вперед, поклонился.

– Мадам?

– Мальчика покормили?

– Да, моя госпожа.

– Дали все лучшее? Самое питательное? Такое, чтобы завтрак ему запомнился?

– Пока еще нет, ваша светлость.

– Так чего же вы ждете? – она повысила голос. – Он голоден. Он подавлен, он молод!

– Да, ваша светлость.

– Вы мне не «дакайте»! – леди Конц-Клык вытянулась в струнку да еще и на цыпочки привстала, отчего, впрочем, не стала намного выше, потому что женщина она была махонькая. – Накормить и отпустить.

И произнеся это, она засеменила на крохотных семидесятилетних ножках к дверям, и плюмаж ее шляпы раскачивался в опасной близости от филеев с грудинками.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Тем временем могучий Мордлюк вывел Юнону из здания и усадил в свою уродливую машину. Мордлюк намеревался отвезти женщину в ее дом над рекой, а затем помчать домой, поскольку и он тоже устал. Но, как это обычно случалось, стоило ему усесться за руль, и сложившиеся в голове его планы обратились не более чем в сечку на ветру – через полминуты после того, как машина стронулась с места, Мордлюк передумал и теперь гнал ее к песчанистой излучине реки, туда, где берег пологими уступами спадал в неглубокую воду.