Тьма сгущается перед рассветом

Перед витриной тотчас же собрался народ: здесь были и шоферы, и любители автомашин, мечтающие уже не один год выиграть в лотерею крупную сумму и купить себе облюбованный автомобиль.

На следующий день к магазину начали подкатывать на своих машинах солидные покупатели. Громадная витрина то и дело поднималась, и на улицу выезжали машины, принадлежащие уже новым владельцам. Они бесшумно скользили по городу, а когда останавливались, вокруг них сразу же собиралась толпа. Господа, не знавшие, куда девать деньги, стремились перещеголять друг друга…

К мысли, что с Польшей покончено и она как таковая фактически больше не существует, буржуа и обыватели стали привыкать… Война теперь снова отодвинулась куда-то далеко. И хотя она велась на границах Франции и Германии, это мало кого беспокоило. Ведь сами французы называли сражения, происходившие на территории между линиями Мажино и Зигфрида, «странной войной». И о чем беспокоиться? Все обстоит как нельзя лучше, и судьба мира в надежных руках! Кто-то сказал, что французские правители — «железные». Это замечание было встречено общим смехом: «Вот уж это истинная правда: они столь же быстро остыли, как и накалились! Они больше заинтересованы в разгроме французских коммунистов, нежели в борьбе с Гитлером!»

Радио и газеты продолжали сообщать одни и те же всем надоевшие сводки о разведывательных полетах воюющих сторон и о сбрасывании бесчисленного множества листовок. «Так воевать можно тысячу лет!» — говорили в Румынии. Однако прожженные политиканы определяли «атмосферу» проще: «Милые бранятся — только тешатся. Подумаешь, конфликт! Из-за кого? Из-за поляков? Их уже нет. А Даладье и Чемберлен найдут общий язык с Гитлером, не то он их слопает. Все обойдется…»

Для таких рассуждений имелись основания: ведь все знали, что пока фашисты были «заняты» в Польше, у линии Мажино стояло более ста двадцати французских и десять английских дивизий. Гитлер же держал здесь всего-навсего двадцать три дивизии. И несмотря на это, французы смогли оттеснить германские войска в районе Саарбрюкена и Перля всего на несколько десятков километров.

Ня Георгицэ и подобные ему торжествовали: «Ага! Что я говорил! Где наш Морару? Обождите, это только начало. Французы надают по шее фашистам. Немцы ни на шаг не продвинулись по французской территории, а эти вон уже где!» — похлопывая по газете, сообщавшей очередную хвалебную сводку, сиял старый официант.

Но потом вдруг наступление французской армии приостановилось… Солдаты получали отпуска, а рабочих с военных заводов увольняли… Люди Гитлера, сидевшие в правительстве, делали свое давно начатое дело. А торжество ня Георгицэ оказалось напрасным. Территорию, занятую французской армией, нацистские войска очистили в течение нескольких часов. Обыватели повторяли доводы наемных писак и комментаторов: «Видимо, французское командование не сочло нужным оборонять эту часть территории…»

К этому времени в Румынии хлеб и виноград были давно убраны, поля почернели, сады опустели… На платформах товарных станций отливали золотом горы пшеницы, ожидавшей отправки в Германию. Мимо пограничных полустанков проносились составы со скотом и зерном, цистерны с нефтью. В стране с каждым днем повышались цены. Хиленькое правительство Аржешяну, с таким искусством направляемое его величеством, было на редкость пунктуально: рейх получал все, в чем нуждался. Король подписывал многочисленные декреты о назначении новых министров, более подходящих для новых махинаций, и переводил «на всякий случай» награбленные капиталы в иностранные банки, а, уснувши под утро после очередной партии покера, все чаще жаловался на свою болезнь: прислуга не успевала готовить свежие перины — ведь его величество, будучи еще в звании подполковника и командуя полком горных стрелков, настолько перепугался взбунтовавшихся венгерских солдат, что теперь, если ему снился страшный сон, приходилось утром менять перину…

Сейчас, когда Илья шел мимо ярко освещенного королевского дворца, не было и десяти вечера. Свет огромных люстр падал на плиты двора за чугунной литой решеткой. Гулко отбивая шаги, провожаемый любопытными взглядами приезжих провинциалов, словно автомат, маршировал в высоком белом кивере, с винтовкой на плече долговязый капрал королевской гвардии.

Илья оглянулся: напротив ограды, по угрюмой и холодной дворцовой площади скакал на бронзовом коне дед Карла второго, прадед Михая первого, отец Фердинанда первого — покойный король Карл первый.

Взглянув на мрачный дворец и бронзовую статую старого кровопийцы, Илья почему-то подумал, что дворцовое здание следовало бы отдать под консерваторию или музей, бронзу памятника переплавить на дверные ручки и шпингалеты для новых домов, в домах же поселить тех, у кого имеются особые счеты с Гогенцоллернами… С этими мыслями Томов свернул на улицу Штирбея и минут десять спустя, когда он уже был на углу Казавилана и Бертело, мимо, обогнав его, прошел Илиеску…

В темном переулке, около какого-то домика, Захария поджидал Томова. Они вошли во двор, прошли под аркой, свернули круто вправо и очутились в совершенно темном помещении. Пахло сыростью. Томов ничего не мог различить и, как слепой, держался за Илиеску. Скрипнул засов, и в приоткрытую дверь брызнул яркий электрический свет. Илья осмотрелся — они были в помещении подпольной типографии. Здесь печатались газеты, отсюда выходили листовки, рассказывавшие о гнете и эксплуатации, о махинациях продажного правительства; отсюда отправлялась во все концы литература, воодушевляя народ на борьбу за свободу…

В комнате сидел худощавый преклонного возраста человек с глубокими морщинами на лице, в которые, казалось, навсегда въелась свинцовая пыль. Это был ня Киру — наборщик и печатник. Захария поздоровался с ним, и они отошли в сторону…

— Значит, будем переезжать, Захария?

— Да, сейчас.

Все трое быстро начали демонтировать машину, складывать кассеты со шрифтом, стараясь упаковать все как можно компактнее.

— На чем же собираешься перевозить? — спросил ня Киру.

Илиеску посмотрел на часы:

— Скоро должна прибыть машина, поторопимся…

Спустя полчаса все было сложено. Илиеску вышел во двор и, вернувшись, дал команду грузить. Он уже было взялся за лом, продетый через станок, но Илья его остановил:

— Есть такой русский обычай: присесть всем перед дорогой, чтобы благополучно обошлось…

— Ты что — в приметы веришь? — удивился Захария.

Илья смущенно пожал плечами:

— Так это недолго… Всего на десять секунд!

— Давай, ня Кируле, присядем. Из-за десяти секунд не стоит нарушать обычая, — усмехнулся Захария, садясь прямо на станок.

Присел и ня Киру. Когда все встали, Илиеску окинул Томова ироническим взглядом. Однако старик заступился за Илью:

— Будет тебе смущать парня… У каждого народа свои обычаи. Посидели и ладно…

Илиеску вздохнул и промолчал. А когда стали поднимать станок, он тихо, словно про себя, оказал:

— В нашем деле, если верить приметам, то вообще лучше сидеть дома на печке.

Томов почувствовал себя неловко. Когда он и Захария вышли во двор, неся станок на ломе, как на коромысле, и подошли к арке, под которой стояла легковая автомашина, шофер уже открыл дверцу и откинул тент. Машина показалась Илье знакомой, но вглядываться было некогда… А когда они стали опускать в кузов станок, чтобы уложить его на заднее сидение, Илья чуть было не уронил лом от неожиданности: с той стороны, где был Илиеску, перенял у него лом Морару. Аурел улыбался — он давно знал об участии Ильи в подпольной работе, и, конечно, Захария привлек Томова не без предварительной консультации с Морару.

Когда машина с поднятым тентом миновала центральные улицы и выехала на незнакомое Илье шоссе, все облегченно вздохнули. Илиеску закурил и осведомился, как себя чувствуют ня Киру и Томов. Но хотя старик сидел согнувшись в три погибели рядом со станком, а Томов, зажатый между кассетами со шрифтом, держал в руках банку с краской, оба были довольны благополучным исходом дела.

Илья, все еще под впечатлением неожиданной встречи с Морару, признался товарищам:

— А я еще ломал голову, как мне подойти к Морару, чтобы привлечь и его к нашей работе!